Когда Огинский выразил согласие стать польским представителем в Турции, соотечественники засыпали его письмами, благословляя и прося не затягивать с отъездом. Если бы это были кредитные билеты… За последние полгода граф не получил ни гроша, а его скромные сбережения таяли на глазах. В начале августа он уговорил Изабеллу вернуться к отцу в Бжезины, чтобы не разделять с ним нищенское существование изгнанника. Михал проводил ее до Вероны, где они провели несколько дней, бродя вечерами по улочкам и площадям, любуясь зубчатыми стенами Кастельвеккьо и арками Скалигеров, послушали оперу в римском амфитеатре. На Огинского вновь нахлынула меланхолия: прихотливое течение Истории, подобное реке Адидже, которая то несет свои воды спокойно, то бурлит у порогов и отмелей, сметает всё, что казалось незыблемым. Что сталось с римлянами, построившими великую империю и до сих пор вдохновляющими нас примером своих доблестей и добродетелей? И почему на смену республикам, завоевавшим свободу путем кровавых жертв и самоотречения, всегда приходит безжалостная и бесчестная тирания? Неужто люди не способны учиться на своих ошибках? Или свободу нельзя завоевать раз и навсегда, а приходится сражаться за нее каждый день? Такое не каждому под силу…

Вернувшись в Венецию, Огинский стал ждать возвращения надежного человека, которого он послал в Варшаву за деньгами, оставленными на сохранение двум старым друзьям. Путь в Константинополь долог и опасен, нельзя отправляться туда совершенно без средств. Тем временем ему переправили необходимые документы, карты и шифр, который надлежало использовать в переписке с французскими властями.

Посланный вернулся только первого ноября, привез две тысячи дукатов — всё, что осталось от состояния Огинского, — и дурные новости: все его земли, приносившие ежегодный доход почти в миллион злотых, конфискованы, а путь на родину ему заказан навсегда. Навсегда… Разве есть на земле что-то вечное, кроме смерти? И всё же в сердце вонзилась иголкой мучительная мысль о матери, Изабелле, Варшаве, Литве… Увидит ли он их снова, или ему суждено погибнуть на чужбине? Но пока он жив, он будет к ним идти, пусть даже ныне избранный им путь на время отдалит их друг от друга. В Константинополь!

***

Октябрь выдался сухим и погожим. Небо приветливо улыбалось синевой, но к концу месяца всё чаще заволакивалось по уграм серой пеленой, а с лесов начала облезать позолота. Поэтому, получив приказ о прибытии в Петербург, Суворов не стал медлить с отъездом, пока дороги не развезло от осенних дождей.

Всё лето прошло в тревожном ожидании. Переговоры между Петербургом и Берлином шли непросто, и Репнин, понуждаемый Суворовым, излагал в письмах к Платону Зубову планы возможной военной кампании: войск, стоящих в Литве, достаточно для взятия Кёнигсберга и оккупации Восточной Пруссии, а из Варшавы можно в три-четыре перехода дойти до Торуня, переименованного пруссаками в Торн. Фельдмаршал между тем вносил последние поправки в свою «Науку побеждать», но применить ее в очередной раз на практике не пришлось, чем он был весьма раздосадован.

На станции Кузница остановились переменить лошадей. Суворов спешил и даже отказался от чая, хотя самовар уже стоял на столе. Спросил смотрителя, как он думает: успеют ли они нынче добраться до Воложина, на что тот ответил, что вряд ли, поскольку Гродно не миновать, а там с утра приготовлена торжественная встреча. Помилуй Бог, вот уж некстати! Зряшная трата времени. Подозвал к себе Ивашева, начальника штаба:

— Поезжай, голубчик, вперед, вели все почести отставить, а перед князем Репниным извинись за меня, скажи, что нога разболелась, мочи нет, так не имею чести быть у него.

Ивашев ускакал.

Когда он нагнал карету главнокомандующего, тот уже отъехал от Гродно на семь верст. Репнин, конечно же, обиделся, и его можно было понять: рано встал, затянулся в корсет, надел мундир со всеми орденами, ждал у дороги, выстроив полковую музыку со знаменами… «Доложите, мой друг, графу Александру Васильевичу, что я, старик, двое суток не раздевался, вот как видите, во ожидании иметь честь его встретить с моим рапортом…» Суворов задумался. В самом деле, неловко получилось. Не вернуться ли? Репнин моложе его четырьмя годами, но старше в чине полного генерала, однако его после усмирения бунта повышением обошли, а отставку не приняли. Хотя… Князь Николай Васильевич больше в дипломатических изворотах упражнялся, солдатского в нем мало. Поехали далее!

* * *

Проведя недолгое петербургское лето в Царском Селе, двор вернулся в Таврический дворец, а там и в трехсторонних переговорах наконец-то наступил перелом. К тому времени на всех территориях, де-факто присоединенных к России, уже привели к присяге дворянство, духовенство и мещан всех исповеданий, объявили высочайший манифест, подтверждающий прежние права и привилегии, а воеводства заменили на губернии с русским управлением. Пруссия, сопротивлявшаяся до последнего, всё же была принуждена уступить Австрии Краков и часть Малой Польши; сама она получала Варшаву, левобережье Вислы и одну область в западной Литве; Вильна вместе со всеми литовскими и украинскими землями к востоку от Буга отошла к России. Двадцать четвертого октября 1795 года был подписан договор об окончательном разделе Польши, а вслед за ним и долгожданный указ о распределении конфискованного имущества, вызвав удовлетворение и разочарование. Поместья эмигрантов и осужденных Екатерина раздавала фаворитам, министрам, генералам, губернаторам, канцеляристам и полякам-изменникам. Графу Суворову-Рымникскому императрица пожаловала тринадцать с лишком тысяч душ под Кобрином. Платон Зубов, не выезжавший из Петербурга дальше Царского Села, получил двадцать восемь с половиной тысяч душ в Жемайтии и Белоруссии и дворец Антона Тизенгауза в Шавлях; Морков, подготовивший конвенцию о разделе Польши, — четыре тысячи душ в Подольской губернии; Цицианов — тысячу двести душ в Минской губернии, Беннигсен, Денисов, Исленьев и Шевич, герои сражений при Мацеёвицах, Кобылке и Праге, — по тысяче. Граф Ферзен, пленивший Костюшку, единственный из всех генералов отказался от имений, конфискованных у поляка (Тадеуша Чацкого), и попросил наградить его из государственных земель; ему пожаловали поместья на Украине.

Братья Чарторыйские всё же были представлены императрице и великокняжеской семье, но это лишь добавило новые пункты в расписание визитов. В дни аудиенции, когда приходилось долго ждать августейшего выхода, они останавливались у Ксаверия Браницкого, имевшего собственный дворец в Царском Селе, и тот учил их, как правильно преклонять колено перед государыней. Кому как не ему раздавать советы в подобных делах! У себя дома, среди своих, Браницкий по-прежнему строил из себя польского магната, сыпал шутками на родном языке, рассказывал анекдоты былых времен, избегая, впрочем, упоминать о предательской Тарговицкой конфедерации и своей роли в ней, но при дворе мигом превращался в покорную овцу, ничем не выделяющуюся из общего стада… Когда Константин спросил его, должны ли они поцеловать императрице руку, Браницкий ответил: «Целуйте ее, куца она захочет, лишь бы вернула вам состояние». Он не сказал только, как долго нужно это делать…

В Царское Село братья ездили дважды в месяц по воскресеньям; в праздники присутствовали при туалете Зубова, а в остальные дни мотались с визитами по дачам петербургских аристократов, возвращаясь домой совершенно измученными. Наконец, Зубов дал им понять, что единственный способ для них получить свое имущество обратно — вступить в русскую службу.