Тонкая ниточка, удерживавшая молот над их головой, оборвалась; оглушенные ударом, Чарторыйские сникли. Конечно, они должны были это предвидеть. Они всего лишь пленники, игрушки в аккуратных, но безжалостных руках. И если их до сих пор не сломали, то лишь потому, что они дорого стоят: лучше оставить их при себе, чтобы другим показать. Так не всё ли равно, в какие одежки хозяйка нарядит своих кукол — в сюртук или в мундир? Глупо притворяться, будто имеешь свою волю, выбирая между статской и военной службой стране, которую ненавидишь.

Им объявили о монаршей милости: Адам Чарторыйский будет определен в конногвардейский полк, Константин — в Измайловский. Щедрая императрица подарила новым русским офицерам сорок две тысячи душ из имений, принадлежавших их родителям; только Каменец отобрала да Летичев отдала графу Моркову, удачно завершившему переговоры с пруссаками. В свете были уверены, что с молодыми поляками обошлись до невозможности великодушно, а потеря двух поместий — что ж, это своего рода штраф. За милость нужно было благодарить — коленопреклоненно, с целованием руки…

Станислав Понятовский тоже провел всё лето в Царском Селе, так и не продвинувшись в решении своего вопроса: сам он не мог заговорить о секвестре, а императрица всячески избегала этой темы. Она была превосходно осведомлена о жизни королевского племянника после его отъезда из Отечества и предпочитала расспрашивать его о доме, который он строит в Риме, или вести более интересные разговоры — о южных и восточных соседях России, лишь бы не о Польше. После объявления указа Понятовский наконец решился и написал Екатерине письмо о том, что не имеет никаких доходов и живет на средства от продажи с молотка его посуды и мебели в Варшаве. Имения ему милостиво возвратили, но к тому времени их успели привести в самый плачевный вид…

Полковник «Эммануил Осипович Деришелье», которого Военная коллегия определила в Орденский кирасирский полк, с июля находился под Ковелем, квартируя в деревне Броды; графа Александра Федоровича Ланжерона отправили в Луцк с Малороссийским гренадерским. Будущее герцога вырисовывалось в виде дилеммы: либо он сменит бригадира Миклашевского, когда того повысят до генерал-майора, то есть месяцев через пятнадцать, либо лишится всех перспектив вообще, если какой-нибудь шустрый полковник со связями уведет у него полк. Францию, похоже, он не увидит еще долго: чего ждать от Директории, пришедшей на смену Конвенту, пока неизвестно. Но, вероятно, ничего хорошего, раз Франция находится в руках людей, обогатившихся на спекуляции национальным имуществом — национализированным имуществом аристократов-эмигрантов.

***

Всё лето и всю осень они были в пути — Городенский, Зенькович, доминиканский приор Раковский и двое ошмянских шляхтичей, вина которых состояла лишь в том, что они оказались однофамильцами двух знатных офицеров, привезенных под арестом в Смоленск: магнаты откупились, и шляхтичей погнали в Сибирь вместо них.

Каждого везли в отдельной кибитке, напоминающей деревянный сундук: снаружи обита кожей и железными полосами, сбоку — окошечко для подачи пищи, в полу дыра, чтобы справлять нужду. Два вооруженных солдата сидели на крыше и по пьяному делу не раз падали на ходу, ломая себе руки и ноги; приходилось делать лишние остановки. На одной из станций, когда офицер, унтер и два нижних чина ушли за лошадьми и водкой, Городенский заговорил со старым солдатом, оставленным его караулить, и сумел-таки соблазнить его двумя пятаками: заставив арестанта побожиться, что не скажет об их разговоре офицеру, тот открыл ему, что их команду наняли до Иркутска, а уж оставят его там или отправят еще дальше, о том ему не известно.

На содержание арестантов выделялось по тридцать копеек в день, но на руки им денег не выдавали. В Казани Городенский выменял у солдата на чарку водки бумажный образок Богоматери — с ним он чувствовал себя спокойнее в диких краях. В Поволжье и башкирских степях еще повсюду встречались следы Пугачевского бунта: развалины крепостных стен и валов, остовы спаленных деревень. А ведь прошло целых двадцать лет! Бывало, что поля обрабатывали одни женщины: мужчин не осталось. Когда перевалили за Уральский хребет и углубились в Сибирь, на каждом перегоне встречались клейменые и безносые люди, а из поляков, сосланных сюда еще со времен Барской конфедерации, образовались многочисленные поселения. Там жили и пруссаки, и шведы из числа бывших пленных. Их-то уж давно должны были освободить, но в бумагах они показаны умершими — местным чиновникам меньше возни.

Тюмень, Тобольск, Ишим, Тара, Томск, Красноярск, Нижнеудинск… На всём этом пути кибитки обгоняли толпы ссыльных, мужчин и женщин, которые шли пешком с небольшим конвоем. А куца тут сбежишь? От жилья до жилья путь неблизкий, в лесах дикие звери. Вот и бредут они пеши месяц за месяцем, год за годом. По пути колонна тает: арестантов сдают в рудники, на заводы — в Екатеринбург, Минусинск, Барнаул… Осужденные не на каторгу, а на поселение дорогою вступают в браки по жребию; их венчает капитан-исправник, а потом, как случится проездом какой-нибудь поп, так утвердит венчание: церкви тут редки.

В каждом крупном городе офицер брал конвой до следующего: боялся разбойников. Беглые из рудников и заводов часто соединялись с местными дикими ордами и нападали в глухих лесах на купеческие караваны, а долго ли и впрямь кибитки с сундуками перепутать? Узнав об этом, Городенский стал мечтать о нападении разбойников: нога уже почти зажила, ушел бы с ними, — но офицер, словно прочитав его мысли, объявил, что имеет приказ в подобном случае убить его первым. Пся крев…

Последняя остановка перед Иркутском была в селе; сюда же привезли полковника Копеца, четырежды раненного при Мацеёвицах и взятого в плен вместе с Костюшкой. Солдаты охраны были уже настолько измучены и искалечены, что всех арестантов уложили спать не по кибиткам, а в одной избе. Офицер погасил лампу, хотя та должна была гореть целую ночь; Городенский был этому только рад: спал он в этот раз крепко. А наутро офицер бился на полу в конвульсиях. Перетряхнул всю постель — деньги, деньги украли! Бумажника нет, а в нем были все арестантские деньги, казенные — на почту до Иркутска, по копейке за версту, на двадцать две лошади, жалованье на всю команду на шесть месяцев и на обратный путь для него самого! Что теперь делать? На что дальше ехать? Пошел в село, привел станового, велел ему всех обыскать. Полиция ничего не нашла, только у ксендза Раковского отобрали часы. Офицер отправил в Иркутск курьера — сообщить, что везет важных и секретных арестантов, однако его обокрали разбойники, хотя и при карауле. В подтверждение своих слов он собрал свидетельства от местных купцов — то ли задобрил, то ли те искренне ему поверили, потому что прежде и сами так пострадали. Копец, однако, шепнул украдкой Городецкому и Зеньковичу, что офицер, видно, где-то спрятал свой бумажник: полковника мучила бессонница, и ночью он слышал, как офицер встал и вышел из избы. Курьер воротился с деньгами и приказом поспешать.

Пенье трубы ворвалось в путаный сон, окончательно смешав явь и грезы; барабанная дробь прогнала его окончательно. Юлия рывком села на постели, в испуге натянув одеяло под подбородок. Кто здесь? В спальне было еще темно, только ночник мерцал на прикроватном столике. Но в освещенном прямоугольнике двери китайскими тенями обрисовались фигуры трубача и двух барабанщиков.