— Не выполнишь должностишки, не получишь монетку. На первый раз мы тебя простим, но в следующий раз останешься ни с чем.

Детство регламентировалось и управлялось, как тренировочная автоплощадка. По воскресеньям малышам давали бушевать у светофоров. Их приучали заблаговременно видеть сигнал остановки. Духу рано указывали, где надо остановиться. Останавливаться полагалось на каждом умозрительном перекрестке, чтобы идеи не сталкивались, крошась в броуновском движении.

Если я с унынием спрашивала:

— К чему это все?

Меня тут же спускали с небес на землю:

— Внимание, красный свет.

Осмотрительные автоинструкторы были такими же кумирами молодежи, как в других странах — истекающие кровью революционеры. За революциями следили издалека, с ужасом убеждаясь: мы давно отошли от столь ретроградского насилия. А для собственного ретроградства предупреждающих знаков не имелось: «Внимание, женщина в аварийном состоянии! Возможно обрушение! Ответственность несем мы».

* * *

— Если бы вас завтра посадили в самолет и отправили на родину, что бы вы сделали? — интересуется психиатр.

— Ничего бы не вышло, я бы умерла до высылки.

— Почему вы бежали именно в нашу страну?

— Разве весь мир не говорит, что у вас гуманная страна? Все доверяют вам свои деньги и тайны. Я решила, что буду здесь в своей тарелке.

— Вы поставили все на одну карту и проиграли.

Пациентку бросает в дрожь: сначала начинают трястись руки и грудь, потом ноги. На улице за тридцать, а на ней защитой от бесприютности висит черный шерстяной свитер.

— Наша задача — защита вашего психического и физического здоровья, но только в рамках законодательства. Если миграционные службы не дадут вам убежища, мы ничем помочь не сможем.

Психиатр повторяет каждую мысль трижды, даже не утруждая себя подбором новых слов. Я перебиваю его, перевожу коротко и внятно. Он удивлен, крупный угловатый мужчина, не привыкший к возражениям.

Человек проявляется в первых фразах. Перевод — очистительный огонь, в котором сгорает все, кроме золота. Однажды я переводила соцработницу, так сильно переживавшую из-за любого пустяка, что у нее краснела шея. Она упорно твердила одно и то же, а потом пожаловалась директору бюро переводов, что я говорила гораздо меньше, чем она. Я занимаюсь переработкой отходов, спасаю из словесного сора лишь значимые части.

Психиатр работает с напускной серьезностью, наигранным участием и стандартными вопросами. Не позволяет себе никаких непроизвольных жестов. Разыгрывается слаженная пьеса, не обремененная языковыми ухищрениями и жестами. Так душу можно водить, как машину. Заехал в тупик — сдавай назад. Лишь когда звонит телефон и детский голос в трубке кричит «Папа», у психиатра появляются человеческие черты, он весело смеется и лепечет:

— Мой милый!

Потом снова становится пустой плоскостью, на которую пациентка может проецировать все, что ей надо. Уловка явно срабатывает, она говорит:

— Я чувствую, что вы меня понимаете.

И сразу требует:

— Вылечите меня.

Сидя рядом с ней, испытываю стыд, что отношусь к тому же полу. Напротив нас — стена из четырех мужчин: рядом с главным психиатром — три молодых ассистента, прилежно ведущие свои записи, вторгающиеся во внутреннюю жизнь этой женщины, чтобы разобрать ее на составные части. А позже посудачить о ней на профессиональном жаргоне.

Когда пациентка признается, что у нее не хватило смелости совершить самоубийство, психиатр советует ей и впредь сохранять это хорошее качество.

— Можете дать мне слово, что не станете калечить себя в стенах нашей клиники?

Они торжественно пожимают друг другу руки через стол. Это ритуальный жест в общении с потенциальными самоубийцами. Так заключается пакт с жизнью, пациентка повышается в ранг партнерши, с которой заключили соглашение, ее «я» берет на себя обязательства. Самоубийство становится нарушением договора.

Тут психиатр произносит слова, более действенные, чем любой договор:

— Я напишу в миграционную службу, что вы находитесь в острой фазе и можете причинить себе вред. Медикаментозная стабилизация займет несколько недель. А пока вы нетранспортабельны.

Пациентка рассыпается в благодарностях. Психиатр наводит ее на антиреволюционную мысль, которую считает здравой и соответствующей действительности:

— Вы ищете справедливости, но ее в этой жизни нет. Вы же знаете, что случилось с пророком, избравшим путь истины.

* * *

В парке не действует ни закон джунглей, ни право сильнейшего и его угроз. Здесь ни к чему важничать, повышать голос и выдумывать подлые тактические приемы, чтобы чего-то достичь. Достаточно просто добросовестно выполнять собственную работу. Не надо ежедневно преодолевать сотню изменяющихся препятствий. От этого явно притуплялись инстинкты, люди казались мне вялыми, и это в очередной раз доказывало уютную цивилизованность здешних мест. Предохранители почти никогда не перегорали, только у тела и души. Тогда люди выгорали от сплошного предохранения.

В чести была показушная неуверенность. Предложения часто подытоживались вопросительными «ладно» или «верно», чтобы не создавалось впечатления, будто у кого-то переизбыток знаний и он хочет воспрепятствовать демократической дискуссии. «Ладно» и «верно» настраивали собеседников на дружелюбный лад, обнаруживали вежливость и способность подвергать собственные слова сомнению. Обойдемся без высокомерия, верно? Конечно, люди настаивали на своем, но видимость полагалось сохранять.

Стремясь показать, что она своя в доску, Мара здоровалась так:

— Привет, ладно?

Скромность была пышным украшением всей страны. Покидая свои виллы, богачи надевали мятые серые свитерки и линялые джинсы. Если кто и выделялся в толпе шикарным нарядом, так это лишенные вкуса беженцы. Министр экономики ездил на трамвайчике, министр образования — в вагонах второго класса. И тот, и другой покупали билеты, причем не за государственные деньги. Моим любимчиком был министр финансов, он ездил на велосипеде, и его не эскортировала колонна бронированных машин. Когда я его обгоняла, он приветливо махал мне рукой. Министр внутренних дел вообще ходил пешком, чувствовал родную землю собственными ногами. Верхом передвигались только отважные девушки, наворачивающие круги по утрамбованным дорожкам. Идиллическое прощание в палисаднике заканчивалось словами:

— Береги себя.

Перед глазами так и вставали ужасные опасности. Детей первым делом знакомили с госпожой Осторожностью, а потом — со всеми ее пугливыми родственниками. Тем не менее люди продолжали умирать. Пусть и не зрелищно, но неотвратимо.