В институте у нее росла фиалка в горшочке на подоконнике. Потому что не все же с грубыми мужиками якшаться, можно и на что-нибудь прекрасное посмотреть. И однажды маменька задумала фиалке земельку поменять. Не знаю зачем, видимо, делать больше было нечего. А земельку поехать купить поленилась, ей было нелениво только выйти на улицу и наковырять совочком с газона. Ну, наковыряла, цвет пересадила, живет себе спокойно дальше. Но пересадила, конечно, не как все люди, а холодной осенью.

А в горшке рядом с фиалкой стал пробиваться сорняк. И не просто сорняк, а сложно сорняк, чей странный рост побудил маму не выдергивать растение, а наоборот, наблюдать за ним со всей пристальностью. Растение жило, и колосилось, и выпустило сначала несколько крупных листьев причудливой формы, заявляя о себе как о бахчевой культуре, а потом и зацвело. Маменька, тот еще Мичурин, решила, что она пчелка Майя, и поковырялась кисточкой во всех цветочках, потому что глубокой осенью найти настоящую пчелку или, к примеру, муху, разбудить ее, умыть-причесать, а потом заставить порхать по цветочкам практически невозможно.

И вот — появилась завязь. Одна. Она росла-росла и стала зеленым, ярко-полосатым арбузом размером с теннисный мяч. Произошло это под профессиональный праздник — 23 февраля.

Сослуживцы замирали и с восхищением смотрели на ЭТО. И уговаривали посмотреть, что же внутри. И уговорили. В торжественной обстановке мамуля сняла урожай, его помыли и взрезали бритвой. Да! Это был настоящий созревший арбуз. В нем было 6 семечек, и был он ярко-красного цвета. Сладкий. И, несмотря на то, что резать его продолжали бритвой и попробовать хватило отнюдь не всем, но смуту в ряды вооруженных сил он внес немалую. Потому что пах, зараза, как большой — на всю часть.

А потом маменька, вдохновленная экспериментом, вырастила на окне перец жгучий. Но это был какой-то странный сорт — на высоком деревце висели миниатюрные перчики, с виду страшно похожие на болгарские сладкие.

Поэтому коллега Вова, блестящий, как и положено, офицер, не вняв маминым крикам: «Не надо!», решил пошалить, сорвал перчик и откусил половину с ехидной улыбкой на морде.

Все. В этот день ехидные улыбки не сходили с лиц товарищей.

Потому что Вова разговаривать уже до конца дня не мог. Он бегал как заведенный по зданию института, открывал форточки и высовывал в них свою морду лица с высунутым языком. Пил воду из всех попадающихся на пути графинов. Направлял себе в рот вентилятор, но было только хуже.

Иногда мысль о мести сбивала его с кругового маршрута, он появлялся в комнате, где сидела маменька, и под довольное хихиканье окружающих одной рукой махал перед открытым ртом, а второй — показывал ей кулак.

А ведь сразу же сказали — не жри все, что на глаза попадется.

Думаете, коллеги хоть немного сочувствовали? Да ни за что. Они ехидничали. В целом, несмотря на звания, они были с чувством юмора.

В комнате маменькиной сидел коллега по фамилии Уминг. И звали его Вадим Эрминигельдович. Что для посыльных-матросов было почти высшим пилотажем.

Раздается звонок с вахты. Звонивший представляется:

— Матрос Иванов (к примеру). Мне бы Умника.

Резвящийся Май Алексеевич Годэн (еще один коллега) в ответ:

— Милейший, а какого именно умника вам позвать? У нас тут есть не только хорошие инженеры, но и несколько докторов наук!

Тот же Май Алексеевич со своего рабочего места женщинам, пьющим чай за шкафом:

— Девочки! Сколько можно! Пожалуйста, говорите громче, а то приходится прислушиваться!

(Кстати, фраза давно и надолго взята мной на вооружение.)

Но и ему не удалось увернуться от коллективного осмеяния.

Работала там одна дама. Товарищи ее звали «мама Келина». И не за счет возраста — она не намного старше моей, к примеру, маман. А звали ее так исключительно за практический подход к решению жизненных вопросов.

Она была, наверное, первым человеком в Советском Союзе, который купил кооперативную квартиру в долг. Причем, в долг она брала по рублю. Толстая, 96-листовая тетрадка была заполнена фамилиями, напротив каждой фамилии стояла сумма — 1 рубль. Несколько лет расплачивалась мама Келина с долгами, аккуратно вычеркивая из тетрадки фамилию за фамилией. И жила в кооперативной квартире.

А отказать в рубле в долг ей не мог никто. И не потому что, а затем. Мама Келина ездила во все подобия тогдашних шоп-туров — в Таллин, в Ригу, в Вильнюс, в Ивангород — и привозила оттуда огромные баулы дефицита. Нет, не себе, вы неправильно подумали. Товарищам. И, как товарищи не сопротивлялись, оделяла их материальными благами, купленными ею на свой страх и риск, но по размерам сослуживцев.

Глаз у нее был как у Левши, «пристрелявши». Так, к примеру, привезла она маменьке моей рыжего цвета сабо на высоченном каблуке. Мама обалдела от такой наглости и целый день отбрыкивалась со словами:

— Мне не надо, я такого не ношу, денег нет, НЕ ХОЧУ, В КОНЦЕ КОНЦОВ!!!

Хрен. Даже два хрена. Сабо были втюханы, и мама проносила их лет семь. А потом еще я лет семь. Такой удобной и ко всему подходящей обуви я больше никогда не видела.

Так вот, в том кабинете, где среди своих коллег сидела мама, была экранированная комната — некая выгородка из помещения, уж и не знаю, какие испытания там проводили. И в быту ее использовали иногда не по назначению — например, дамы могли примерить там наряды, купленные в туалете.

Да, так вернемся к маме Келиной. Маю Алексеевичу, носившему гордую фамилию Годэн, она привезла трусы. Дефицитные. Несколько пар. Забежала в комнату, шмякнула трусы ему на стол, посмотрела в глаза и строго сказала: «Меряй!»

Влияние харизматичных и уверенных в себе личностей может быть просто страшным.

Когда блестящий офицер с трусами в руках покорно плетется к экранированному помещению, это вызывает нездоровый ажиотаж в рядах сотрудников.

А когда он, беззащитный и беспомощный, в форменной рубашке, кителе, галстуке и новых трусах выходит в центр помещения на глаза изумленной публики и с надеждой спрашивает у Келиной: «Ну как, нормально?» — армия наша опять-таки теряет баллы своей боеспособности и деморализуется.

Надолго. Потому что там и младшие по званию были, не говоря уже о дамах.

Между тем, боеспособность надо поддерживать. Регулярно, два раза в год, в институте проходили учебные тревоги, по которым работники должны были занимать места согласно купленным билетам, натягивать на себя противогазы, резвиться с табельным оружием и тому подобное далее.

Ну, офицерам-то положено, а вот девушки из вольнонаемных оставляли эти занятия где-то на периферии сознания.