Фрида стоит на лестничной площадке. Лампочку так и не поменяли, и в желтых всполохах поля шляпы отбрасывают полукруглые тени на ее лицо. Фрида поворачивает голову и смотрит в окно. На пыльном стекле кто-то вытер ладонью круг. За ним переливаются огни. Если бы их расщепляющееся на тысячи острых лучей свечение сопровождалось звуком, то он напоминал бы плавящийся на огне плексиглас. Пыльный участок стекла остается спокойным. Фрида нажимает кнопку звонка. Дверь открывают не сразу. Кто-то возится с замком. «На самом деле нужно знать секрет. У этих старых замков секреты возникают сами собой, не давая им исчезнуть из твоей памяти. Ключ нужно сначала повернуть не до упора, а потом резким движением – еще раз». Наконец дверь открывается. «Верка, ты! Ну, ты даешь, а мы ничего не заподозрили. Вообще, были уверены, что это Антон придет, он же тогда хотел заново попробовать».

…Пластинка закончилась, иголка приблизилась к краю картонного круга – отскакивает от него и снова его касается. «Поменяй сторону, – говорит ему сестра, – там же есть продолжение». Антон не двигается, он слушает. Ему кажется, что в этом шуме растворились все звуки мира – все разговоры, шепоты, скрипы, пощелкивания, быстрые шаги среди ночи, смех, гудки пароходов, гудение мчащихся лавин, тишина вращающихся планет – всё в этом шорохе, неизменно ровном. «Это похоже на шум морской раковины, – думает Антон, – только тот звук стремится прочь, а этот нет». Иголка выскакивает на поверхность круга, раздается скрежет. Антон поднимает ее. Он оборачивается к окну, чтобы сказать сестре, что сейчас они будут слушать сказку дальше. Но сестры уже нет в комнате. На запотевшем окне оплывают нарисованные ею фигурки – птица с длинным клювом, кошка с проведенными мизинцем полосками усов и какой-то малопонятный зверь – видимо, ослик. На улице пасмурно; но, если смотреть сквозь фигурки, все равно приходится щуриться.

Фрида поднимается по лестнице. Лунный свет освещает ступени, и кажется, что стен вокруг них нет. Бывает, видишь сон, в котором никак не можешь прийти в нужную квартиру. Тут все наоборот. Ты можешь позвонить в любую квартиру, в любом городе сегодня, завтра или когда-то давно – они все одинаково доступны. Ты позвонишь, и там тебя узна́ют. Ты стоишь в дверях, за твоей спиной чернота, в прихожей горит свет. Тебя вспоминают, и в этот же момент в памяти открывшего тебе дверь гаснет маленький квадратик – история, если не рассказать которую, никто этого не заметит. Фрида приближается к двери. Ей нужно переждать одышку. Немного дрожат руки. Сюда, на площадку, лунный свет уже не попадает. Ее глаза успели привыкнуть к темноте, но переход от собственного силуэта к пространству за ним такой нерезкий, что Фриде кажется, что этой линии нет вообще. Фрида и есть пространство. Она воздух, зыбкий от тысяч невидимых сквозняков, сквозь ее глазницы летят частички пыли, выветренные с гор в тысячах километров отсюда; сквозь ее плечи проходят сполохи молний, огни дальних фар, иглы звезд. Подушечка пальца касается прохладной пластмассы звонка.

* * *

Антон, конечно, и выиграл, кто бы сомневался. Он самый азартный. Доходило до того, что он уже был в квартире, на свету, а его не сразу узнавали. Уже даже привыкли к тому, что в доме находится наша Фрида, всегда в этих своих широкополых шляпах и вуалях, всегда молчит, всегда эта ее полуулыбка – Жека все никак не могла вспомнить, кого же она ей напоминает; всегда отворачивается от света – прижившийся посторонний, чужак в наших одеждах, наша общая шутка. Закончив игру, мы разобрали чемодан. Хотели отдать вещи на благотворительный склад, но оказалось, что они успели прийти в негодность – разваливались прямо на глазах, а Коленькина шуба просто взяла и осыпалась. Это и было теперь в чемодане – ржавые Зоины сережки, в которых к тому времени вообще не осталось кристалликов, какие-то лоскутки, труха, пыль, нитки, все более тускневшие всякий раз, когда открывали чемоданную крышку. Мы решили, пока хоть что-то сохранилось, всё сжечь, а прах развеять, чтобы он смешался с ночным воздухом.

* * *

– Там никого нет, – говорит Антон, захлопывая входную дверь, – наверное, опять звонок замкнуло; и темно, хоть глаз выколи.

Евгения уехала. Все спали, когда она выходила из квартиры, становившейся с каждым предыдущим днем все более просторной и гулкой. Теперь, когда из всех предметов в квартире оставался плафон под потолком с вклеенным в него осколком – по матовому стеклу шел темный зигзаг, – ей на долю секунды показалось, что еще есть выбор: выйти или остаться – поместить себя в эту пустоту, заполнить ее новой жизнью. Евгения захлопнула за собой дверь, спустилась по лестнице, бросила ключ в щель почтового ящика. Одно из колесиков чемодана было деформировано: оно двигалось не как другие, скрипело и постукивало. Евгения вслушивалась в этот шум, стараясь уловить в нем ритм, но никакого ритма не было. Лента шоссе вдалеке казалась подвешенной в пустом черном воздухе. Наконец там появился зеленый огонек. Он ровно приближался. Такси.

В самолете Евгения сидела рядом с иллюминатором. Она пыталась разглядеть хорошо знакомые улицы, но город опрокидывался, исчезал из виду, а затем появлялся снова – совсем не там, где она ожидала. Потом он стал размером с булавочную головку, с ниточный узелок, облака скрыли его, но Евгения продолжала видеть плоские крыши, распахнутые окна, подступающие к набережной волны, нас. Мы становились тонкими, плоскими, мы сворачивались, и за нами ничего не было. Евгения откинулась на спинку кресла и закрыла глаза. За бортом самолета в вибрировавшем воздухе всходило солнце.

* * *

– Кстати, а где сейчас Евгения? – спрашивала Дафна, когда мы собирались вместе. И правильно спрашивала, потому что всякий раз выяснялось, что у кого-нибудь из нас были новости. Однажды, например, Яэль читала в газете заметку про открытие Олимпиады и узнала Евгению на фотографии – среди зрителей, конечно – наша Евгения никогда не была спортивной. Был случай, когда она побежала за автобусом, и на водителя это зрелище произвело такое впечатление, что он дал задний ход и потом даже помог Евгении зайти, а с водителями у нас такое все-таки крайне редко случается. Когда появлялась свежая информация, кто-нибудь из нас брался за пяльцы – вышивали крестиком, а кто мог – гладью. В тот раз мы изобразили море, разноцветные флаги, атлетов, бегущих сквозь ветер, мчавшихся сквозь прозрачную воду, летящих в небо, пригнувшихся к спинам вспаренных лошадей. «Разве лошади участвуют в олимпиаде? Как же они туда попадают?» – допытывалась Маргарет, внимательно, с лупой, осматривая вышивку. Она уже всех достала этой лупой, если честно – ко всему придиралась. К следующей нашей встрече Адель вышила ночной порт. В свете прожекторов были видны силуэты лошадей, вереницей заходящих по трапам на огромные корабли. Маргарет долго исследовала вышивку, чуть ли ее ни обнюхивала, но больше вопросов не задавала.

Потом Адель делала дома уборку и нашла билет на концерт духового оркестра в парке, на который Евгения ее однажды пригласила. Мы вышивали черные жерла труб, вытянутые конусы кипарисов, алую луну, которую скрывала нависшая над парком туча, и, конечно, Евгению: в первом ряду, на белом пластиковом стуле, с вазочкой мороженого в руке.