* * *

Первые дни проходят без каких-либо происшествий. Уоррена проинструктировали, что его новая жизнь должна быть максимально размеренной, если не сказать скучной. «Не привносите ничего от себя, если вы собирались. Вы – переводная картинка, образ, оболочка. Вот и будьте ими». На время спецоперации Уоррену запрещено контактировать с любыми своими знакомыми, не рекомендуется восстанавливать в памяти их лица и голоса. Даже с Брайаном – только письменное общение. Полученные от него распоряжения следует, запомнив, уничтожать. «Постарайтесь поменьше думать о своей жизни, сконцентрируйтесь на том, кем вы могли бы быть здесь, в N.».

Первая фаза спецоперации – воспроизведение. Часов в двенадцать – здесь важно избегать чрезмерной пунктуальности, так как точного времени пациент не помнит. Впрочем, скорее всего, событие произошло не раньше полудня, иначе пациент смотрел бы против солнца, а солнцезащитных очков при нем не нашли – Уоррен появляется на углу улиц Короля Георга VI и Александрийской и прогулочным шагом движется по второй из них в южном направлении, как бы удаляясь от оставшегося стоять на перекрестке наблюдателя. Скрывшись из виду, Уоррен сворачивает в проулок, черными ходами возвращается и повторяет путь. На закате он отправляется в свою квартиру. Дома он каждый раз пытается вспомнить, как выглядит дорога на объект, но в его памяти словно ничего не отложилось, хотя в транспорте он обычно смотрит в окно – видимо, делая это машинально. Так проходит неделя, потом другая. Удаляясь от перекрестка по Александрийской улице, он считает окна в домах (сходится не всегда), количество желтых машин и мотоциклов, проехавших мимо, и пытается определить закономерность в расположении облаков. Начинается весна, ему становится жарко в распахнутом плаще. Уоррен все чаще представляет себя идущим по этой улице летом – на шляпе у него растет трава, на каждом плече свило гнездо по птице, – но гонит от себя эти мысли, как может. С каждым днем ему все больше хочется отклониться от маршрута. Недалеко от перекрестка есть бар без названия. Он выглядит уютным и открыт, видимо, круглые сутки, что не само собой разумеется. Уоррену стоит все большего труда уговорить себя не свернуть в эту дверь. В один из дней, когда солнца уже почти не видно за крышами, он не выдерживает и туда заходит.

В баре длинные узкие окна. Только теперь, оказавшись внутри, Уоррен понимает, что здание очень старое, «колониальной постройки». Высокий потолок весь в ржавых разводах и подтеках. К стенам прибиты деревянные полки с пустыми бутылками, спичечными коробками, счетными палочками и пачками приколотых булавками выцветших квитанций. Пахнет сырой пылью. Барная стойка тускло освещена. Уоррен садится на табурет и понимает, что никуда не хочет отсюда уходить. Посетителей, кроме него, двое: старик в оранжевых противошумных наушниках и женщина в черном коктейльном платье и, несмотря на почти уже летнюю погоду, в лыжной шапочке, натянутой на сложенную в несколько раз пепельную косу. Уоррен подмигивает ей («теряю самоконтроль») и, наклонившись над стойкой к бармену – синяя безрукавка обнажает перекатывающиеся комки мускулов, обтянутые дряблой кожей, – говорит ему: «Два шота за мой счет».

– Не нужно, – резко перебивает его незнакомка, – я не пью с мужчинами в полосатых носках.

– Это не мои, – быстро отвечает Уоррен, подгибая ноги под табуретку.

«Что я наделал?!»

Уоррен встает и спешит к выходу.

– А чьи же они, Тед? – хохочет незнакомка ему вслед.

«Тед?»

– Умоляю вас, не шумите! – кричит старик в наушниках.

* * *

Пока он был в баре, начался дождь. Уоррен спешит в порт. Находящимся там пунктом связи можно воспользоваться только в срочном случае. Уоррен идет по пристани, вглядываясь в номера причалов. Присев на швартовочный столб, Уоррен пишет Брайану записку. Убедившись, что никого рядом нет, он свешивается через край причала № 2 и засовывает бумажку за прицепленную к бетонной стене защитную покрышку. Вода внизу черная и тяжелая. Яркий свет отражается в ней лишь редкими тусклыми бликами. Встав, Уоррен долго и тщательно отряхивает колени. Похоже, скоро он отсюда уедет, совсем скоро.

Все происходит не так, как он себе представил. Через два дня приходит сообщение-молния: сев в трамвай, Уоррен замечает на запотевшем стекле рядом с собой выведенную кем-то надпись. Буквы, причем, изображены вверх ногами и расположены у верхнего края окна. Видимо, писавший их лежал на трамвайной крыше. «Неожиданное улучшение в состоянии. Тед, продолжайте».

Назавтра, вновь следуя по Александрийской улице, Уоррен замечает на ней лоточника – скрюченного человека без возраста. Проходя мимо него, Уоррен видит на лотке деревянные фигурки – микки маусов. Каждый из них улыбается во весь рот. В пасти тщательно выточен каждый мелкий зуб. Одна из мышей как раз находится в работе. Лоточник закрепил ее в маленьких чугунных тисках. Из деревянной болванки торчат нос и верхняя челюсть.

На следующий день лоточник оказывается там же и так же сосредоточенно трудится над чугунными тисками. Еще через сутки ничего не меняется. Поравнявшись с ним, Уоррен задерживает взгляд на прилавке. В тисках все та же деревянная болванка с полувыточенными носом и челюстью. Уоррен сова спешит в порт и пишет там новую записку: «Выявлено воспоминание». Свесившись с причала вниз, он обнаруживает, что его предыдущее сообщение никто не забрал. Листок уже успел пропитаться солью и напоминает сосульку с буквами, проступающими изнутри. Тем не менее через два дня приходит ответ. Присев дома в кресло около журнального столика, Уоррен вдруг обращает внимание на обложку National Geographic. Прежде он в нее толком не всматривался. Следы зверя на снегу следуют ритму. Длинные интервалы сменяются короткими. Точки, тире, точки. «Вас понял. Идите на контакт», – расшифровывает Уоррен.

* * *

– Добрый день, – говорит Уоррен.

– Привет Тед, – отвечает лоточник. Земля вокруг него устлана свежими стружками. Уоррен замечает, что микки маусов на прилавке стало больше. Они заполняют все его пространство, стоят терракотовой армией. Пахнет свежей смолой. Уоррен раскланивается с ним и продолжает свой маршрут. Он замечает на противоположной стороне улицы – обычно тихой и не привлекающей внимания – скопление птиц и переходит дорогу. При его приближении птицы разлетаются, и он видит выложенную зернами на тротуаре надпись: «Остановилось сердце. Немедленно возвращайтесь».

Тед перечитывает запись снова и снова. Птицы снова прилетают и склевывают буквы. Тед спешит назад, по Александрийской улице. В лицо ему летят воздушные шары. Хлопают петарды. Навстречу идут люди с лицами-вертушками, он вспоминает каждое из них. Там, куда они поворачиваются, открываются улицы, лестницы, звенят провода, соединяются мостами круглые холмы. Поднимаются с ила планеты, солнца сверкают в тесных стеклах. Тед шагает, вдыхая прохладный воздух.

– Мы готовы?

Зеркало было пыльным, как и все в этом доме, в котором, похоже, давно уже никто не жил, а просто люди собрались, чтобы посмотреть на нас, то есть, на тех, кем мы скоро будем. Жека провела по стеклу ладонью, на уровне наших лиц. Они теперь проступали четко – у Жеки поджаты губы, как будто она с кем-то не согласна и будет спорить до последнего, Джо глаза закрыл, сосредотачивается, а у Жирафа вокруг носа грим повело, надо бы подправить. Но времени уже не оставалось. Лестничным пролетом ниже открылась дверь – свет лег на кафельный пол, – и мы стали спускаться. Джо старался не касаться перил – это у него примета такая, он нам объяснял. Я видел впереди нашего провожатого – округлые плечи, недавно подстриженные седеющие волосы, складки кожи под ними. Мы свернули в боковой коридор. Пахло сырой штукатуркой. Где-то за нами осталась светить тусклая лампочка. В конце коридора была еще одна дверь – белая, крашенная масляной краской, причем, судя по запаху, как раз совсем недавно. Провожатый толкнул ее и тут же исчез, отступил в тень, словно его и не было. Мы заняли места: Джо на венском стуле, у открытого окна, глядя на улицу. Я и Жираф – у круглого, покрытого тяжелой скатертью стола в глубине. Жека осталась за полуоткрытой дверью. Жираф погрузился в газету, за тот самый день и год: Жека полгорода перерыла, чтобы ее отыскать, а потом пришлось пойти на небольшую кражу. Я смотрел на Джо, а тот – ни на кого из нас не смотрел. Он отвернулся к окну. Открылась дверь напротив, в нее зашли несколько человек – одна из женщин тяжело опиралась на палку, другая, помоложе, помогала ей идти. Я заметил, что один из вошедших сильно нервничает – лицо его было бледным, и он то и дело вытирал вспотевшую лысину; бумажный платок в его руке набух и расползался от влаги. Они расселись на стульях вдоль стены, лицом к нам. Пора. Жека зазвонила в медный колокольчик. На счет три: Жираф заглянул на следующую страницу газеты, отогнув предыдущую, но не перелистнув ее, я закрыл глаза, а Джо продолжал смотреть в окно. Солнечный свет заливал комнату. Засвеченный кадр. Потом, Джо повернул голову к зрителям и улыбнулся. На улице кто-то повторял: «Возьми ключи. Ты взял ключи? Возьми». «Боречка!» – женщина с палкой попыталась подняться со стула и приблизиться к Джо. «Не надо, мама, – другая схватила ее за руку, – с ними нельзя контактировать, такое условие». Женщина опустилась на стул. Снова зазвенел колокольчик. Мы с Жирафом направились к двери. «Джо, мы уходим». Джо нехотя встал и пошел за нами. Жека поджидала нас у подъезда. Мы пересчитали гонорар, а потом она вынула из кармана распечатку фотографии: трое молодых людей в старомодных костюмах и небрежно завязанных галстуках. Изображение пересветлено, но выражения лиц все-таки можно различить. Жека щелкнула зажигалкой, фотография стала чернеть и скукоживаться. Ее угол с открытым окном последним сохранял форму, но потом рассыпался и он. Пепел упал на сухой асфальт, ветер подхватил серые хлопья. Мы пошли слоняться, до поезда оставалось еще много времени.