Тут я сделал паузу, будто уже не знаю. А потом посмотрел на Рому и тихо чётко сказал:

– Анапа.

– Ч-чёрт, – выругался Рома.

– «Чёрт» – нет такого города!

* * *

Потом его выписали домой. Правда, ходить Рома до лета не сможет – ему надо лежать. Зато дома! Там пианино же есть!

Ромке постель прямо рядом с пианино устроили. Он пока только правой рукой может играть, а левая в гипсе – двумя пальцами можно шевелить, но одну клавишу или две он нажимает нормально.

Я по телевизору видел пианиста – у него и две руки, и бабочка, и оркестр. И пот течёт со лба – страшно смотреть! А всё-таки мой Рома лёжа, с загипсованной рукой играет гораздо лучше. Того, по телевизору, мне скучно стало слушать. А Рому – никогда не скучно.

Мы с дедушкой приезжаем помогать с девчонками – гуляем с ними, играем. То есть я просто езжу в гости, а дедушка почему-то говорит, что я помогаю.

Рома обещал скоро уже начать со мной заниматься.

* * *

Сегодня прошёл ливень, такой сильный-сильный, он смыл остатки снега, и улица стала как новая, и небо новое, весеннее.

Мы идём вместе с дедушкой на почту. Дедушка иногда пишет длинные письма своим друзьям, настоящие, бумажные. Потом мы идём на почту, покупаем конверты и иногда открытки. Открытки дедушка покупает без меня, я их не люблю. Я люблю марки. Не все, правда, – но иногда попадаются и правда красивые.

Когда мы выходим на улицу, небо уже совсем синее и высокое – совсем не зимнее. А на переходе стоит девушка в жёлтой юбке.

Я даже глаза закрыл, какой цвет. Юбка длинная, развевается на ветру, и цвет её – не прямой жёлтый, не плоский, а песок с примесью глины, скалистый осыпающийся берег у моря, пахнет мокрым деревом… На фоне неба.

И у меня в голове пошли аккорды, сразу. Закрыл глаза – цвет остался в голове, и аккорды остались – такие с септимами, с нонами, где-то наверху, в верхнем регистре. И вообще никаких басов, жёлтые аккорды оторваны от земли…

– Лёва, зелёный!

Я даже испугался, откуда зелёный – зелёный сюда не надо! А потом понял, это светофор наш зажёгся.

Юбка осталась там, на переходе, ждёт кого-то. И сказала мне:

– Чего уставился? Рот закрой!

Мой дедушка Миша остановился. А потом вернулся вместе со мной обратно и сказал:

– Зря вы так. Мой внук особенно чувствует цвета, а у вас очень красивая юбка. Правда.

Я поднял глаза и увидел, что кроме юбки у неё ещё очень выдающиеся формы. Но у свитера цвет не очень, поэтому я опять перевёл глаза на юбку. Лица вообще не рассмотрел.

– Он у вас… Извините, он… нормальный? – спросила юбка.

– Да. Даже немного больше – он художник, – ответил дедушка очень спокойно.

И мне тоже было спокойно. И тут она сказала:

– Извините. Простите меня, пожалуйста! У меня просто очень плохой день.

– Зато у вас очень красивая юбка, – галантно сказал дедушка.

– Именно поэтому, – усмехнулась девушка, и я наконец рассмотрел лицо. Некрасивая и старше, чем я думал. – Когда плохой день, – добавила она, – нужно его чем-то красивым… Разбавлять.

– Вы тоже художник? – спросил я.

– В некотором роде. А ты, Лёва, извини меня, ладно?

– Ладно. Можно, я ещё посмотрю?

Она засмеялась. А дедушка мой сказал ей:

– Не такой уж плохой день, а?

* * *

Надо же, уже все дорожки высохли – и вдруг пошёл снег. Всю зиму толком не было снега, и тут! В марте. Такими огромными хлопьями, валит и валит. Всё стало очень красивым. Я люблю, когда снег, он вкусный. А бабушка говорит, что она столько меня лечила и как мне не стыдно.

Но я уже не болею. Правда, хожу в тёмных очках – снег очень слепит глаза, у меня сразу болит голова, текут слёзы, и из носа тоже течёт.

Я вернулся в школу и сразу увидел Соню. Она сидит с Комлевым, разговаривает с ним. Они за третьей партой, а я за четвёртой в соседнем ряду. Я вижу Соню под определённым углом, и этот угол мне нравится. Я вижу не лицо, а ухо. Ухо, кстати, вполне тоже звучит. Ещё часть щеки и руку – она всё время заправляет волосы за это ухо. И они сразу же обратно! Сразу или почти сразу, в среднем за одиннадцать секунд: самое быстрое было за две, а один раз почти минуту держались.

А Комлева я вынес за скобки, чего мне какой-то Комлев. Пусть Соня сидит с кем хочет. И разговаривает тоже с кем хочет.

С таким ухом можно.

* * *

Географию я люблю, я уже говорил. И совсем не виноват, что так получилось. Что учительница ошиблась. Она вместо «тропический» сказала «экваториальный пояс».

Перепутала. Как бабушка иногда говорит другое. Я бы не стал её поправлять; но ведь кто-то может подумать, что она не ошиблась, что это правильно!

И я сказал:

– Тропический.

– Что?

– Вы хотели сказать, тропический пояс.

– Я так и сказала.

– Вы сказали – экваториальный.

– Нет, я этого не говорила! Иноземцев, как без тебя было спокойно!

Это было ужасно несправедливо. Ведь я был прав, и это все видели! Я думал об этом некоторое время, уже и урок закончился – а я всё думал. И наконец не выдержал и двинул изо всех сил кулаком по столу. И заорал, конечно, – больно же!

– А, – сказал Комлев. – Наш придурок опять на месте. А я думал, тебя в другую школу перевели. Для таких уродов, как ты.

Я сжал голову руками, но это бесполезно; я уже знаю, что сейчас будет. Взрыв фиолетового и коричневого, перед глазами будто с грохотом падают какие-то доски, камни, цветные пятна… Я пока держусь, но через секунду меня сорвёт.

И тут будто сквозь плёнку я слышу Сонин голос:

– Ты сам придурок, понял?!. Оставь его в покое! Если хочешь знать, он тебя умнее в сто раз!

…Я не понимаю, кому она это говорит. Для этого нужно открыть глаза. Но, кажется, камни и доски стали падать медленнее. Точнее, совсем перестали.

– У тебя голова болит, Лёва? – спрашивает Соня. При всех.

– Да.

– Пойдём, я тебя к медсестре отведу. Пойдём?

Я пока не понимаю, что со мной происходит. Я будто потерял точку опоры, сбилась система координат. Мне трудно встать; и Соня даёт мне руку.

– Пойдём.

– Решила в санитарку поиграть? Тащить раненого с поля боя? – спрашивает Комлев.

– Отвали, – говорит ему