Этот успех еще больше увеличил славу и могущество Илиодора. Новая церковь скоро не смогла вместить всей массы приходивших издалека людей, желающих услышать монаха. Тогда Илиодор задумал осуществить грандиозный проект. Он приказал своим последователям вырыть глубокие погреба под монастырем, а из всей земли, извлеченной ими, насыпать искусственный холм. Он хотел создать нечто вроде «горы Фаворской», а на вершине воздвигнуть «прозрачную башню», которую окружали бы цветы и с верхушки которой он мог бы произносить «нагорные проповеди» всему собравшемуся народу. Странный план немедленно начал осуществляться, и все сторонники Илиодора во главе со знаменитым боксером Сайкиным начали сооружать гору. Правда, создание «Фаворской горы» так никогда и не было завершено.

Слава Илиодора докатилась до Санкт-Петербурга, и царь с царицей вызвали его из Царицына в Царское Село. Во время своего пребывания рядом с монаршей четой он сдружился с епископом Гермогеном и архимандритом Феофаном; последний был исповедником императрицы. После этого визита он был осыпан почестями в своих краях и отныне вел себя как абсолютный хозяин. Кстати, он был известен своей грубостью.

Епископ Гермоген, сопровождаемый отцом Феофаном и Григорием Ефимовичем, постучал в дверь кельи монаха. Не получив ответа, он медленно и осторожно открыл дверь, и трое мужчин увидели в полутемной комнате монаха, распростертого на полу в углу, где висело невероятное количество икон святых и горело множество маленьких лампад. Он был погружен в молитву и кланялся до земли, так что визитеры могли видеть лишь верхнюю часть его спины, на которой ряса была натянута как струна, а из-под рясы торчали подметки огромных башмаков. Эта несколько странная картина произвела сильное впечатление на вновь пришедших, и, вопреки своему желанию немедленно поговорить с Илиодором, они сами упали на колени и присоединились к его молитве.

Добрый отец Феофан за многие годы приобрел привычку впадать в глубокую отрешенность, как только в его глаза попадал свет масляной лампады. Так что он прикрыл глаза и вошел в экстаз. Епископ Гермоген никак не мог достичь спокойствия ума, столь необходимого для молитвы. Он был озабочен важностью своей миссии и с нетерпением ожидал, когда же наконец сможет поговорить с Илиодором о новом защитнике веры, которого он нашел. Он безуспешно пытался сосредоточиться и желал только, чтобы молитва Илиодора поскорее закончилась.

А тот наверняка слышал, как вошли посетители, но продолжал молиться, как будто бы не знал о присутствии этой троицы и находился в келье один. При других обстоятельствах епископ первым восхитился бы фанатическим рвением, которое Илиодор вкладывал в молитву. Но в этот раз он подумал, что этого вполне достаточно и не стоит переусердствовать с благочестием. Отрешенность монаха граничила с лукавством, а Гермоген уже не раз отмечал злобу Илиодора! Но он не собирался никоим образом мешать молитве монаха; и несчастный епископ, мысленно чертыхаясь, оставался на коленях.

Распутин, со своей стороны, не проявлял никакого беспокойства, никакого нетерпения. У него в сердце было спокойствие огромной степи, которое он привез в Санкт-Петербург. Ничто не могло заставить его потерять спокойствие, и в его душе действительно было что-то святое. Сама по себе ситуация была скорее забавной. У него появилась возможность, дожидаясь, спокойно рассмотреть монаха и оценить его по достоинству. Потом он непроизвольно заметил, что несколько специфическая поза, в которой увидел грозного Илиодора, была для него прямым значительным преимуществом, и что гротескная картина монаха в натянутой рясе и в огромных ботинках никогда не изгладится из его памяти, даже если потом Илиодор будет принимать высокомерный и угрожающий вид.

Крестьянин Григорий обычно обращался с важными персонами с естественной простотой, но в этот раз чувствовал себя особенно уверенно. Итак, поскольку отрешенность монаха, на его взгляд, слишком затянулась, он поднялся, к огромному удивлению архимандрита Феофана и епископа Гермогена, и в тот момент, когда Илиодор заканчивал молитву, шагнул к нему со словами: «Брат… Эй, брат!»

«Великий ругатель», возмущенный тем, что кто-то осмелился побеспокоить его во время молитвы, встал и испепелил Распутина взглядом. Испуганные отец Феофан и епископ Гермоген ожидали чего-то страшного.

Илиодор поднял руку, сделал глубокий вдох и собирался обрушить поток брани на голову дерзкого, но замер, изумленный: Распутин пристально смотрел на него, иронично улыбаясь. Наконец он положил руку ему на плечо и строго сказал: «Ты хорошо молишься, брат!»

Полностью ошарашенный, монах онемел, и его удивление стало безграничным, когда он услышал, как крестьянин с самым серьезным видом добавил: «Перестань ненадолго досаждать Господу твоими молитвами. Ему тоже надо время от времени отдыхать! И потом, – добавил он, указывая на Феофана и Гермогена, – эти двое хотят тебе кое-что сказать!»

Когда позднее Илиодор вспоминал свою первую встречу с Распутиным, он снова испытывал то же ощущение, что и в тот день. Сначала это была злость, заставившая его подпрыгнуть, словно раненый зверь, когда его посмели побеспокоить в момент сосредоточенности, потом возмущение, охватившее его при виде этого человека, который проявлял столь мало почтения к нему, отвращение к этому грязному крестьянину с его приветливой улыбкой. Когда монах вспоминал, как Григорий сразу назвал его братом и обратился на «ты», он почувствовал, как его охватывает ярость и в то же время бессилие, потому что он чувствовал, что все его существо парализовано.

Действительно, под странным взглядом Распутина монах пребывал во власти страшного ощущения: вся его гордыня, вся сила пророка испарились, когда проклятые светлые глаза этого крестьянина уставились на него. Тщетно он подбирал слова и старался хотя бы произнести формулу проклятия; вместо этого он продолжал молчать и наконец протянул руку этому непочтительному человеку, дружески улыбавшемуся ему.

Это сложное чувство, смесь гнева и отвращения, беспомощности, страха и восхищения, Илиодор не мог побороть, и оно с той же силой возникало в нем всякий раз, когда грозный монах оказывался в присутствии этого немытого крестьянина, который всегда приветливо улыбался.

Уже в первый день, когда, сидя между Феофаном и Гермогеном, он разговаривал с ними о Григории, непонятная сила заставила его не только разделить восторги этих двоих, но даже усилить детскую веру старого Феофана в святость Распутина и укрепить убежденность Гермогена в будущем политическом значении этого крестьянина. И это невзирая на то, что во время той самой встречи Илиодор не смог преодолеть своей настороженности и отвращения. Но он придерживался мнения, что Григория действительно следует представить очень важному комитету «истинно русских людей», и даже проявил некоторый пыл в отстаивании этой идеи.

Он очень четко ощущал, что этот мужлан ему крайне не нравится,