Обыда невидящим взором посмотрела вперёд, сжала в пальцах браслет. Раздумчиво протянула:

– Я и сама подмечала, и Коркамурт мне сегодня сказал: руки, говорит, у девки ледяные, кашляет да устаёт быстро. Совсем так же с Оксиней было. Будто Лес – не её место…

Ночь сдул с ладони крошки пепла – те полетели по ветру, отражая свет. Спросил, отряхивая кафтан:

– И что делать будешь?

– Не твоего ума дело, Ночка. Твоё дело – лошадку свою по небу водить, – с невесёлой улыбкой повторила Обыда. – Погляжу ещё… Поди, что и придумаю. А пока подождёт второе имя. Да к тому же ещё причина есть, почему ей второе, может, и не надобно…

Молча глядели Обыда и Ночь на Сердце Леса. Вверху шептались тучи, кружились белокрылые мотыльки, а небо казалось лиловым, голубым, алым, и словно кто-то запускал ввысь золотые огни, навстречу которым летели звёзды.

Глава 5. Ветер за чёрной дверью

Резко и тревожно вскрикнула Сирин, клича порог лета. Руки дрогнули, вышивка соскользнула с колен. Ярина спрыгнула с ветки и босыми пятками ударилась о землю. Опустилась в травяные волны, чтобы нашарить пяльцы, и услышала окрик Обыды:

– Силой ищи, не руками!

Со вздохом распрямилась, позвала пяльцы.

– Чувствуй! Рамку чувствуй, полотно!

Пяльцы не шевельнулись; только гнулись от ветра стебли, шёлковый вьюнок обвивал запястья.

– Дубовую кору чувствуй. Хлопковое поле!

Ярина зажмурилась, в пальцах наконец потеплело, и трава расступилась. Отползли цепкие стебельки, успевшие оплести вышивку, гладкий дубовый обруч блеснул на солнце. Ярина протянула руку, пяльцы встрепенулись, взмыв над травой, но тут же упали подбитой птицей. Взмокла спина, чёлка прилипла ко лбу. Ярина сжалась, опустила руки, исподлобья глядя, как подходит яга.

– Ничего. Научишься.

Похлопала шершавой рукой по спине, плавным движением подняла пяльцы, всмотрелась в вышитые черты и резы[31].

– Гляди-ка, как чисто. А этот узор ты где нашла?

– В книжке твоей.

– Ишь, глазастая, – хмыкнула Обыда, проверяя изнанку. Ярина пугливо, ласково улыбнулась.

Вспомнилось, как Обыда смотрела её первую вышивку, как объясняла, что такое черты и резы, как учила непривычные к тонкой работе пальцы разглаживать стежки, расплетать нитку.

– У царевен в старину испытание было, – мерно рассказывала яга, держа в руках моток. – Дадут куделю[32] и велят: распутывай. Иная тихонечко, терпеливо, нитка за ниткой распутывает, наматывает на стерженёк. А другая споткнётся об узел, так попробует, эдак, а узел не поддаётся. Ну, она его и разрубит или разорвёт. Такой, конечно, царевной никогда не стать.

– И мне не стать, – вздыхала Ярина, подцепляя целую гроздь узлов. – Ни за что не распутать.

– Конечно, не стать, – кивала Обыда. – Ты ученица яги, не царевны. А что до узлов… Никто ведь не велит тебе сей же час до конца развязывать. Сегодня чуточку. Завтра чуточку. Есть, кроме заговоров, другие слова для ворожбы, попроще. Вот одно такое – потихоньку. Потихоньку, Ярина, потихоньку, по чайной ложечке. И Лес не сразу рос, и полотно не сразу ткалось, даже васильку целый рассвет нужен, чтобы раскрыться.

– Рассвет, – фыркала Ярина, ковыряя узел. – Час всего-то.

– Это тебе час, – слово за слово продвигая нитку, толковала яга. – У тебя жизнь человечья, длинная, на твоём веку и Чёртова сосна вырасти успеет. А василёк живёт – ладно, если одно лето. Рассвет для него долгий, трудный. И работа до поту: легко, думаешь, развернуть себя, раскрыться всему навстречу?

Ярина наматывала нитку на палочку и вспоминала, как зимой бегала по холму – с самой макушки вниз, к подножью леса. Ели стояли густой стеной, выглядывали серыми рисками берёзы, ухал в глубине филин. Заячьи следки петляли, уводя к далёким полянам, сверху кружили вспугнутые зарянки. А Ярина неслась к лесу, раскинув руки, визжа от восторга. Обыда заговорила валенки, чтоб никогда не поскальзывались, не оступались, из любого сугроба выносили. Ноги вели сами, сзади крутилось снежное облако, мир вставал заиндевелым шаром, свистел, щёлкал, звенел птичьими и древесными голосами. Далеко-далеко вились серые тени – неясные, зыбкие, не то лица мерещились, не то чужая светлая горница… Тоскливо становилось на сердце, но только на миг: Ярина запрокидывала голову в лазурное небо, и снова всё кругом ликовало, и всякая тень забывалась. Даже привычный мутный холодок отступал – ни одной мысли не оставалось, кроме чистой, как снег, радости, кроме ясного, как небо, восторга. Лишь лес-великан вставал за окоёмом[33], выше и выше с каждым шагом, поднимался, как тёмное воинство, и между стволов, у самой опушки, горело оранжевым Обыдово окно.

Стоило его увидеть – и больше не хотелось раскинуть руки, обнять всё кругом. Ярина подпоясывалась покрепче, надвигала на самые брови тёплый платок. Не торопясь шла к избушке – хотела и не хотела вместе.

– Вот и цветы поутру так же, – вырывала её из зимних мыслей Обыда. – Сначала рады-радёшеньки солнышку, небу. А потом узнаю́т, что в мире не только солнце, но и ветер, и зной, и дожди, и зверьё, и чёрствые руки. А делать нечего: ты цветок – значит, тебе раскрываться положено каждое утро. Легко ли?

Ярина кивала, раздумывая. Никак не могла понять, отчего так не хочется всякий раз возвращаться из леса. Пока сидит в избе, пока бегает по двору – и справно, и весело. А как выйдет за ограду, как куда сходит – к вещим птицам, на Земляничную поляну, к Журавлиному озеру, – и возвращаться когда тяжко, а когда вовсе невмоготу. Но как не прийти? Обыда такую баню устроит, что сама к Мунчомурту плакаться побежишь. Впрочем, яга никогда без дела не грызла, не костерила. Да и по делу всё чаще спускала, пальцем только грозила – худым-худым, перстни на нём друг о дружку стучат, гремят, как сухие волчьи уши над дверью.

– Муравей мал, да горы рыхлит, – добавляла Обыда, подбадривая. Через плечо кивала печке: пора, мол, разогревай кортча́л[34], скоро спать ложиться.

…А катушка с распутанной нитью вечер за вечером становилась толще, куделя худела – хоть и едва-едва, незаметно. Много прошло недель, метели улеглись в снежные норы, отзвенела капель, вы́сыпали хрупенькие, искристые ландыши, прежде чем вся нитка распуталась. Но вот наконец последний виток сделала Ярина, а у Обыды в пальцах осталось одно эхо. Та развела руками, улыбнулась:

- Ӟеч, Яринка! А говорила: не смогу. Ну, пошли киселём вечерять.

В честь того, что всю куделю размотали, Обыда сверху кортчала наложила сливок – сладких, пышных, таких, что не падали даже, а отдавали, несмотря на раннюю весну, спелой клубникой.

Усталая,