Как давно это было. Ей казалось, что все произошло вовсе не с ней. Иногда, когда воспоминания безжалостно преследовали ее, казалось, что она просто перелистывает страницу за страницей грустного романа, у которого по каким-то причинам пока еще нет окончания. Прикасаясь своими ладонями к древним стенам Вавеля, Акулина, как бы хотела впитать его энергетику, собиравшуюся в этом месте столетиями, чтобы набраться сил, которые позволили бы и дальше жить надеждами.

Кроме Вавеля у Акулины были свои любимые места. Они притягивали незримо, зазывали именно в тот момент, когда сознание еще не подсказывало, а душа уже чувствовала необходимость, потребность быть именно здесь. Она часто приходила в Мариацкий костел, к этому веками намоленному месту. Под наплывающие звуки органа куда-то уходили все печали и тревоги, на душе становилось спокойнее. Хотелось думать о возвышенном, светлом, появлялась надежда на то, что все в этой жизни образуется, что скоро все они снова будут вместе — она, Ванда и ее Яна.

Какое странное понятие «время»… Один и тот же отрезок жизни может быть бесконечно долгим, а может промелькнуть, как мгновение, будто и не было его вовсе. Но этот отрезок, который она прожила, был в ее жизни и от этого никуда не деться, как никуда не деться от реальности, обстоятельств и памяти. В ее памяти Янина оставалась маленьким смышленым ангелочком, она несла радость, порхала, беззаботно парила над миром, в котором не было и, казалось, не могло быть проблем. Теперь — дочь уже совсем, наверное, взрослая. Какой она стала? Помнит ли ее, их теплый уютный дом, свою семью, их жизнь. Или же эта страна заставила забыть о том, кто она на самом деле, о своих корнях, предках?

С той стороны до них доходили хотя и отрывочные, но очень тревожные вести. Всех тех, кто остался, открыто заявил о себе, своем происхождении, давно уже нет в живых. Те, кто смог прикрыть свое шляхетство родством с простым народом, отречься от прошлой жизни, память о ней отправили подальше в глубины подсознания и вряд ли когда-нибудь вспомнят, даже под страхом смерти не сделают этого.

Фрол… Он ведь тоже выходец из того самого народа, а скольким она обязана ему. А тогда все это казалось легкой забавой, даже не флиртом молодой замужней женщины с одним из работников железнодорожного депо, который просто работал под началом ее мужа, часто бывал в их доме. Его природная смекалка, страсть к изобретательству, руки, которые лежали к любому делу, — все это не просто импонировало ее Сигизмунду, практически с нуля начинавшему строительство железнодорожной станции в далеком от светской бурной варшавской жизни местечке. Эта станция была его второй семьей, его детищем. Каждый, кто относился к этому детищу так же, как он, заслуживал всяческого внимания и почтения. Поэтому все свои изобретения он доверял воплощать в жизнь именно Фролу, который без чертежей, просто по рассказам, мог смастерить любую деталь. За это его любили и ценили как незаменимого практически во всех изобретательских делах человека. Но разве могли они сравниться?

Сигизмунд… Образованный, из знатной семьи. Несмотря на свое шляхетство, в нем не было и намека на самолюбование. Напротив, мягкость, сдержанность, терпимость иногда просто поражали. Казалось, его любили уже только за то, что он с одинаковым почтением относился и к прислуге, и людям, равным по сословию. Все это так не вязалось с его военной выправкой и внешностью красавца, который, казалось, природой обречен покорять дамские сердца.

И простой крестьянин, который пришел на заработки из ближайшей деревни, им же и принадлежавшей, когда прослышал, что для строительства железнодорожной станции нужны мастеровые люди. Во всей округе он слыл мастером на все руки, но больше его ценили за изготовление мебели. Какое-то природной чутье подсказывало ему образы, которые Фрол воплощал в предметах, создавая их из всех известных в здешних местах пород деревьев. Вещи, сделанные его руками, обретали форму и душу органически входившую в жизнь дома, семьи, куда их определяли на вечное пользование.

Акулина очень любила свою спальню, особенно резной сундук из местной породы дуба, где хранились ее самые заветные вещи, привезенные из Варшавы, и, конечно же, альбом с посвящениями, посвящениями ей, ее молодости, ее уму и привлекательности. Она и сейчас, по прошествии стольких лет, открывая глаза, по привычке бросала взгляд туда, где мог бы стоять ее любимый шкаф. Такой тонкой резьбы она больше нигде не видела, а амуры, венчавшие его верхнюю часть, со своими любовными страстями, были просто шедевром, представленным в дереве. В глазах Фрола тоже всегда присутствовала страсть, страсть ко всему, что он делал, страсть к ней, Акулине, страсть, которую она просто не могла не замечать.

Последних часа два Нина постоянно выглядывала в окно. После того как ей и вовсе надоело это занятие, она примостилась на подоконнике неказистого окна, которое, казалось, врезали еще в прошлом столетии в этот такой же неказистый дом. Она сосредоточенно всматривалась в осенний полумрак наступающего вечера. Очень хотелось распахнуть окно, вдохнуть аромат только что ушедшего лета, насладиться легкой прохладой, устремиться навстречу этому миру, рождающимся звездам, вобрать в себя живительную силу природы здешних мест. Родившемуся порыву не могло помешать даже осознание того, что она вовсе не Наташа Ростова и вовсе не читает свой знаменитый монолог о любви и счастье у распахнутого окна своей усадьбы.

Они с Настей находились далеко от родных мест. Здесь все было по-другому. Когда они ехали в этот маленький городок под таким странным названием Журавичи, Нине представлялось, что это — город журавлей и ходят здесь гордые птицы, хозяева здешних мест, живут своей особенной свободной жизнью, в которую не терпелось вторгнуться. Все, конечно же, оказалось не так. Бедность ощущалась во всем. В скромной одежде жителей, убранстве домов. Многие, чтобы прокормиться, держали скотину, что и вовсе напоминало типичную белорусскую деревню восточного региона, а не маленький, но все же городок. Из-за стесненности в возможностях что-то построить на своем подворье, люди иногда жили с животными прямо в хате. Нина вспомнила, как однажды испугалась от неожиданности, когда открыла дверь и, заглянув в сенцы, увидела премилую мордашку буренки, сосредоточенно пережевывавшей сено в отгороженном стойле. Сбоку, в таких же отгороженных яслях, похрюкивал поросенок, а перекинутая от порога до входа в комнату доска была тем спасительным пространством, которое позволяло добраться до жилого помещения.

Им с Настей повезло. В доме, где они квартировались, был деревянный пол, под полом большой погреб, в котором помимо любимой картошки, которую называемой тут всеми не иначе как бульбой, имелись бочонки с грибами, соленьями и даже гладышек с медом. Половину комнаты занимала печь, по одну сторону от нее, за занавеской, стоял их с Настей лежак, по другую — хозяйская кровать. Вокруг дома было много земли. Иногда казалось, что они вообще живут на хуторе. Судя по удаленности от полуразрушенного фундамента некогда находившейся здесь усадьбы, скорее всего его использовали когда-то как флигель. Дико растущий кустарник, стремительно обживавший свободные территории, придавал этому месту на краю городка экзотический вид. Здесь ощущалась какая-то необузданная свобода. Нина сразу приняла и этот дом, и эту природу. Они напоминали знакомые картины из ее, казалось, такого далекого детства. Тот же флигель, тот же простор и то же запустение, которое вовсе не подавляло, не угнетало, а наоборот, будоражило воображение.