Разумеется, никакой электробритвы в вещах немчуры не оказалось. Зато у «нибелунга» имелся кожаный несессер со всякой хитрой мурой. Похожую Олег видел в действии лет тридцать с гаком назад, не считая кино, когда вот так же и даже чуть ли не такой же золингеновской бритвой брился его покойный отец. А вот Ицкович опасной бритвой пользоваться не умел. Но, как вскоре выяснилось, немец в нем окончательно не умер, а лишь отступил в тень. Как только понадобился, так сразу и выскочил чертиком из табакерки и, не мешая Ицковичу думать о насущном, споро побрил свою арийскую физиономию и даже не порезался ни разу.

«Как там было, в анекдоте? – ехидная мысль не отпускала в течение всего процесса. – Мужик, я тебя не знаю, но я тебя побрею».

– Гут! – сказал Ицкович вслух, изучив результаты «совместных» еврейско-немецких усилий. – Я бы даже сказал, зер гут! Как думаешь?

Но гитлеровец молчал. Или не хотел говорить с унтерменшем, или ему речь от ужаса отбило.

«А если я спятил?» – спросил у отражения Олег, машинально одеваясь.

Ну что ж, тоже, между прочим, вариант. Шизофреники, как известно, вполне уверены в объективности той альтернативной реальности, в которой пребывают. Но Олег предположил, что в этом случае и стиль мышления у него был бы несколько иным. Но тогда что?

«Вот так, взял и провалился в 1936 год?»

Получалось, что именно так. Взял и провалился на…

«На семьдесят четыре года», – подсчитал Ицкович.

Возникал, правда, вопрос, один ли он сиганул из только что наступившего 2010 года в первое января 1936-го, или мужики «упали» вместе с ним? Однако Олег предпочел об этом дальше не думать. Исходить следовало из худшего, то есть из предположения, что он здесь один и навсегда.

Олег тщательно завязал галстук, застегнул пиджак и остановился посередине комнаты, задумавшись.

«Ну, и куда вы собрались, господин фон Шаунбург? По бабам или в гестапо письмецо тиснуть?»

И тут до Ицковича наконец дошло: собственно «бабы» этого обормота, что достался Олегу в качестве «костюмчика», совершенно не интересовали. Даже воспоминания о знакомых женщинах были у Баста какие-то усредненные, серые и как бы приглушенные, без ярких деталей, на которые так щедра память самого Ицковича. А вот молодых парней и подростков в доставшемся Олегу каталоге было, прямо скажем, многовато, притом, что все они чуть ли не из одного полена тесаны.

«Да он же гомик, этот фашист!» – с ужасом понял Олег и начал лихорадочно проверять память Баста на предмет «сами знаете чего», а заодно и собственные реакции на личные воспоминания обоих. Но, к счастью, все оказалось не так страшно, как показалось вначале. Баст, сукин сын, так ни разу и не привел свою пагубную страсть в действие. Боялся, видно. А вот воспоминание о том, как пару недель назад господин рыцарь исполнял свой супружеский долг, заставило покраснеть даже циничного Ицковича. И не только покраснеть.

«Ну, хоть что-то!» – с облегчением решил Олег, почувствовав шевеление в штанах, и тут же осознал, какой подарок сделала ему судьба. Ведь теперь ему снова двадцать шесть, и он крепок телом и хорош – «Ведь хорош?» – собой. И что такое одышка – даже притом, что смолит напропалую «Житан» и «Лаки страйк» – знать не знает, и про то, что живот может мешать видеть собственные гениталии, даже не догадывается.

«Это в активе, – остановил он себя, подходя к комоду и в очередной раз прикладываясь к бутылке. – А в пассиве…»

В пассиве, как ни крути, оказалось куда больше потерь, чем того, чему можно порадоваться.

Ицкович даже зубами заскрипел от боли, сжавшей вдруг сердце. Ударило в виски, хотя немецкое это тело даже не предполагало, что ему может стать так худо.

«Твою мать!!» – но кричи не кричи, а делать нечего. Выходило, что он исчез из своего мира, одновременно исчезнув и из жизни собственных жены и детей. Что они подумают, когда станет известно, что он пропал в этом гребаном Амстердаме? Как будут горевать? Как жить? Без него…

«Господи!»

А он, как он проживет без того, чтобы не поболтать – хотя бы и по телефону – с дочерью, не сходить в сауну со старшим сыном или обсудить литературные новинки с младшим?

И потом… Ну да, на дворе тридцать шестой год. Еще пара более или менее мирных лет и… И его либо шлепнут какие-нибудь английские шпиены, либо «свои» же немцы, потому как не сможет же Олег Семенович Ицкович служить верой и правдой бесноватому фюреру. Или сможет? Памятью немца Олег хорошо помнил Адольфа, и не его одного. В голове у Баста сидел практически весь их зверинец.

«Нет, это исключено».

Не говоря уже о том, что Ицкович чувствовал по отношению к гитлеровской Германии, как еврей, бывший гражданин Советского Союза и просто как человек, имеющий именно ту биографию, которую имел Олег, он не мог забыть, что в июле сорок первого свой первый бой принял его собственный отец – капитан Ицкович. А в августе, нет, кажется, все-таки в сентябре на фронте была уже и его мама… И это не считая других родственников – погибших и выживших, из которых можно сформировать целое отделение, и еще тех многих и многих, кто погиб в ямах и противотанковых рвах Белоруссии.

«Ну и что же мне делать?» – вопрос непраздный, но и ответить на него с ходу затруднительно.

Первая мысль – бежать. В принципе, вполне реально. Денег сколько-то есть, на первое время хватит, а потом…

«А потом суп с котом! – почти зло остановил себя Ицкович. – Проблемы следует решать по мере их появления, а не все скопом, да еще и заранее!»

Ну да, билет на пароход, и через две недели – или сколько тут плыть – здравствуй, страна неведомая! Аргентина, Бразилия, Парагвай какой-нибудь… И испанский он знает сносно…

Мысль была не лишена изящества, так сказать. Опыта и наглости немца должно хватить, чтобы раздобыть документы и натурализоваться, а деньги… Ну, деньги можно украсть или заработать. Одним гипнозом можно прожить, особенно если дурить головы малообразованным латино рассказами о магии и боговнушенном даре. Ведь кто не поверит человеку с такой внешностью?

«А здесь в это время…»

К сожалению, и это тоже была самая что ни на есть правда. Он-то может выжить хоть здесь, хоть там, но вот другие – много других – не выживут. Война стоила Европе пятидесяти пяти миллионов, и половина из них советские, и шесть миллионов евреи…

«В одиночку против всех?»

Степан Матвеев – Майкл Гринвуд, Амстердам.

1 января 1936 года

Вызванное шоком раздвоение личности прошло, как и накатившая в первый момент паника. Теперь Степан уже никакой шизофрении не опасался – все воспоминания расположились по предназначенным для них полочкам. Здесь, под рукой – ленинградец Степан Матвеев, а там, в архиве – английский баронет Майкл Гринвуд. Воспоминания англичанина были четкими, яркими, подробными, но в то же время – не «своими». Степан прекрасно помнил все события из жизни сэра Майкла, начиная с того памятного дня рождения 1 августа 1914 года, когда юный баронет впервые осознал себя как личность. Помнил не только слова, цвета и звуки, окружавшие ребенка, но и мысли мальчика, его ощущения, чувства. Возможно, Матвеев помнил их даже лучше, чем сам Майкл Мэтью – просто потому, что это были не «его» собственные мысли, ощущения и чувства. Это было… как прочитанная книга или просмотренный фильм. Отлично снятый, подробный, правдивый, но – «фильм». Персонажи оставались там, на экране, а он, Степан, находился по эту сторону искусственной реальности, он «сидел в зрительном зале». И в то же время чужие воспоминания принадлежали теперь ему и, вероятно, только ему. Ведь это Степан, а не кто-нибудь другой, помнил памятью ребенка июль 1918 года, когда в поместье Гринвудов пришло письмо с извещением о гибели на Марне главы семьи, майора сэра Эрнеста Стенли Гринвуда. Помнил, как он сам, будучи маленьким Майклом, раскачивался на деревянной лошадке, и в этот момент в комнату вбежала леди Сабина, его мать, как она прижала его к себе и заплакала. Она плакала тогда, плакала, гладя его по голове, и говорила что-то ласковое, по-английски и по-польски… И Степан даже мог повторить все – слово в слово, как заученную наизусть партию в опере. Но помнил он и то, что сам Майкл тогда никак не мог понять, отчего плачет мама, ведь он только что победил кайзера – разбросанные по полу, крашенные в зеленый цвет, оловянные солдатики, с утра назначенные быть «ужасными тевтонами». Он помнил все, он ничего не забыл, даже первый поцелуй…