После школы пошли к ней. Марина жила напротив меня, но ее дом не выходил на улицу, как мой, а смотрел окнами в тихий московский двор. Наверное, когда мы были совсем маленькими, мы вместе гуляли на детской площадке. По дороге купили пива, это было первый раз, когда я самостоятельно покупала алкогольные напитки, но я же не могла ударить в грязь лицом! На кухне, у открытого окна Марина рассказала, что живет с мамой, мама — завкафедрой иностранных языков в Университете имени Патриса Лумумбы.

«Ого! — подумала я. — А я еще считала, что я здесь самая социально продвинутая».

В прошлом году умер ее дедушка, с которым они вместе жили и который ее воспитал. Марина безумно его любила и никак не могла оправиться от потери. Рассказывая мне о дедушке, она на самом деле плакала. Меня же больше всего потряс тот факт, что дедушка был директором Ленинской библиотеки.

«Черт! Она же совсем не похожа на блатную, на факинг мажорку! Ничего не понимаю!»

Маринин отец преподавал на философском факультете МГУ; у него была другая семья: вторая жена и ее двое детей, Глеб и Анна, которых он усыновил. Я еще только пыталась понять, зачем Марина посвящает меня во все эти генеалогические хитросплетения, когда она проникновенно сказала:

— А я люблю Глеба. Это настоящее, на всю жизнь. Но он — мой брат, хоть и не родной, а сводный, но все равно это невозможно.

А раз так, раз настоящее невозможно, — то раззудись плечо, вернее, другое место, будем зажигать так, чтоб солнцу стало завидно! И она — Настасья Филипповна 14 лет от роду, рассказала мне, бедной невинной овечке, про своего друга из кулинарного техникума, которому то ли 17, то ли 18 и с которым у нее «настоящие» отношения. Бог ты мой! Я все шире раскрывала глаза и рот! Марина казалась мне воплощением секса — сильной, живой, настоящей, непредсказуемой, неуправляемой и опасной.

Раздался звук открываемой двери, и на кухню заглянула ее мама, вернувшаяся с работы. Я привстала, чтобы поздороваться, как положено воспитанным детям, и ждала, когда Марина нас представит. Но не тут-то было! Мамаша (так ее называла Марина), не обращая на меня ни малейшего внимания, с ненавистью глядя на Марину, произнесла слова, которых я ну никак не ожидала услышать от зав. кафедрой одного из самых крутых московских вузов.

— Ну, что, сучки, нажираетесь? Вечно шляется к тебе всякая шваль!

Я молча села на свой стул. «Швалью» меня еще никто не называл. Марина обнажила зубы в совершенно зверином оскале.

— Заткнись, старая дура!

— Я тебе покажу «дуру»! — мамаша, все еще стоя в коридоре, сняла с ноги сапог и швырнула им в нас. Сапог попал ровнехонько по пиву, бутылка упала, и остатки пива растеклись по столу и полились на пол. Марина схватила первое, что попалось ей под руку, кажется, это была сахарница, и кинула в мать. Мамаша увернулась и спряталась за угол. Сахарница разлетелась на куски.

Опаньки! — и в нас полетел второй сапог.

— У, блядь! — Марина скрипнула зубами и запустила в сторону двери еще чем-то.

— Слушай, я, наверное, пойду, — пробормотала я, бочком-бочком прошмыгнула к двери и кубарем скатилась по лестнице вниз. Да, такого я еще не видела!

На следующий день в школе Марина мимоходом заметила, что у нее сейчас тяжелый период в отношениях с матерью, потому что та безумно ревнует ее к новой отцовской семье. Бывшего мужа Маринина мать ненавидела. О том, что дочь тусуется там вовсе не из-за отца, а из-за Глеба, мамаша не знала, конечно, но, если бы узнала, было бы еще хуже.

— Она — ужасный совдеп. Член партии и все такое. Ужас!

Я, правда, не поняла, какая связь между членством в партии и киданием сапог в дочь и ее друзей, но уточнять как-то не хотелось. И все, больше мы об этом не говорили, будто ничего и не было.

Через какое-то время стало ясно, что лучше нам с Мариной вместе в школе не появляться — мы действовали друг на друга как катализатор. Часто все заканчивалось в кабинете у директора или у Лыски — так звали завуча Маргариту Соломовну, которая на самом деле была лысовата. Мне-то было не страшно. Я умела каким-то образом не переходить черту. Но Марина вызывала у окружающих необъяснимую яростную реакцию отрицания.

Едем мы с ней в автобусе. К Марине прилипает какой-то мужик и начинает ее щупать. Через это прошли многие советские девушки и женщины. И общество выработало определенные негласные правила поведения для женщин в такой ситуации. Надо было, никому ничего не говоря и тихо страдая про себя, немного отодвинуться в сторону; если же он продолжал прижиматься и трогать, можно было молча, с осуждением, посмотреть на него и отодвинуться как можно дальше, в другой конец салона, в конце концов — просто выйти на ближайшей остановке, не привлекая к себе внимания. Чаще всего, правда, давка в транспорте была такая, что точно определить, кто именно лапает тебя за зад, было невозможно, да и отодвинуться некуда. Поэтому оставалось крутиться как уж на сковородке, тем самым доставляя извращенцу еще большее удовольствие. Марина не хотела играть по этим правилам, она все называла своими именами.

— Мужчина, уберите сейчас же свою руку с моей жопы! — звенящим голосом говорила она так громко, что было слышно всему автобусу.

— Да нужна ты мне! — обычная реакция этих козлов. — Тоже мне, селедка, очень надо тебя трогать! Да я потом руки от тебя не отмою, — и дальше в том же духе…

Пассажиры, особенно женщины старшего возраста, мгновенно принимали его сторону.

— Нахалка какая! Как она смеет так говорить! Что это за слова, разве так можно?! Посмотрите на нее, намазанная, расфуфыренная! А он — видно, порядочный мужчина.

— Этот порядочный мужчина меня нагло лапал, — настаивает Марина.

— А если что и было, так отойди тихонько в сторонку, нечего орать на весь автобус. Не ты первая, не ты последняя… Ты что, графиня?

Бабки так нас проклинают, что мне хочется выпрыгнуть из автобуса на ходу, но Марина не уступает, и назло всем, пропустив свою остановку, мы едем чуть ли не до конечной. И так с ней всегда: ну не могла она мириться с несправедливостью и неправдой. У меня это ничего, кроме восхищения, не вызывало. Я хотела быть такой же — цельной, яростной, настоящей.

Невозможность вписаться в рамки привела к тому, что Марина стала ужасно много прогуливать, иногда неделями не появляясь в классе. Со своей стороны, и я прогуливала все чаще. Нельзя даже сказать, что я прогуливала. Мне не надо было делать вид, что я иду в школу, а потом тусоваться по улицам или идти в кино, чтобы убить время. Мама меня отлично понимала.

— Ма, не хочу сегодня в школу. Математики не будет, весь день одна скукота смертная, — говорила я маме, и она разрешала мне не ходить.

В мой второй день в новой школе, во время перемены, в маленьком предбаннике перед кабинетом химии Лена Ковальчук и Алла Красовская подрались. Я никогда до этого не видела женской драки — это было зрелище страшное, но захватывающее. Вначале они, пытаясь устрашить одна другую, обменивались оскорблениями и угрозами; но ни одна не хотела уступить, так что они наконец. по-кошачьи взвыв, вцепились друг другу в волосы. Полетели клочья волос, ногтями каждая старалась поцарапать сопернице лицо. Потом одна укусила другую за ухо, раздался жуткий вопль. Драка окончилась, когда прозвенел звонок; Ковальчук и Красовская отпустили одна другую, оправили форму, вытерли кровь с лиц и вместе со всеми пошли на урок. Как ни в чем не бывало. Правда, по дороге в класс между ними состоялся странный диалог, который, как это ни удивительно, они вели вполне по-дружески.