— Ковальчук, отойди немедленно от машинки. Сядь на свое место, — строго сказала Зверуха.

— Не-а, — как всегда нагло ответила неуязвимая Ковальчук.

— Ковальчук, я повторять не буду. Не смей трогать машинку, она совсем новая, только на прошлой неделе привезли.

— Вот я и попробую. Да вы не волнуйтесь, я хорошо шить умею.

— Никто на ней шить не будет. Она здесь не для того стоит! — переходя на визгливые ноты, прокричала Зверуха, начиная звереть.

Тут мы с Мариной не выдержали и вмешались.

— Вот забавно, — сказала я, — какого же лешего она стоит в кабинете труда, если не для того, чтобы на ней шили? А, Марин, ты как считаешь?

— Я думаю, что ее купили и привезли, чтобы мы научились шить. Пора уже нам научиться чему-то стоящему. А то так вся жизнь пройдет… — философски заметила Марина.

В ответ на эти слова Ковальчук с силой начала давить на педаль и крутить колесо. Машина приятно застрекотала. Зверуха, задохнувшись от возмущения, закудахтала, подскочила к Ковальчук и ударила ту по руке.

— Не смей! Прекрати ломать школьное имущество!

Все на секунду замерли. Ковальчук вначале даже не поверила, что это произошло на самом деле. Она в остолбенении смотрела то на свою руку, то на нас, вскочивших со своих мест, чтобы получше все разглядеть.

— Ой, она меня ударила! — у Ковальчук наконец-то прорезался голос. — Вы видели, она меня ударила по руке!

— Успокойся, Ковальчук! — снисходительно сказала Зверуха, еще не знающая, что на нее надвигается.

— Она мне руку сломала! Открытый перелом! Посмотрите, вся рука красная! — голосила Ковальчук, размахивая перед нами своей огромной красной лапищей.

— Замолчи, Ковальчук! Прекрати хулиганить, сядь на место, — пыталась завладеть ситуацией Зверуха.

— Вы еще пожалеете! Я все маме скажу! — зловеще предупредила Ковальчук.

— Да говори хоть маме, хоть папе… римскому. Я ничьих мам не боюсь.

— Вы мою маму не видели! Вы когда мою маму увидите — вы в обморок упадете! — И с этими пророческими словами Ковальчук выскочила из класса. Не прошло и пяти минут, как в класс торопливо вошли директор, завуч и сама Ковальчук.

— Так, Лена нам рассказала, что произошло. Мы просим вас перед ней извиниться, — с порога сказал директор.

У Зверухи просто отвисла челюсть — в буквальном смысле.

— Чего? — только и сказала она, вылупив глаза на директора. Тот был непреклонен.

— Вы ударили Лену по руке? Ударили?

— Да, но…

— В советской школе, тем более в моей школе, детей не бьют. Если вы не хотите последствий…

— Но… я сейчас объясню… Все было не так..

— Надо просить прощения.

— Да вы смеетесь, что ли, надо мной? С какой это стати я буду просить прощения у нее?! Она — нахалка, хамила и ломала машинку. Если хотите жаловаться в РОНО, пожалуйста, я — член партии, мы посмотрим, что там решат.

Тут, увидев, что коса нашла на камень, решила вмешаться Лыска, наша завуч. Она отозвала Зверуху в сторонку и стала тихим голосом ей что-то втолковывать. Мне было любопытно до смерти, поэтому я, сделав вид, что у меня упала ручка, подобралась на коленках к ним поближе. Всего разговора я не услышала, но отдельные слова, долетавшие до меня, не оставляли сомнений в происходящем.

— Дорогая… поймите… совершенно сумасшедшая… Бесполезно связываться… У нее справка… Будет только хуже…. Всех замучает… ничего не поделаешь… Отвязаться и плюнуть… Мы подумаем… как вам компенсировать…

Зверуха, вся покраснев, пыталась настоять на своем.

— Это просто неслыханно! — с возмущением говорила она. — Я… просить прощения у нахалки… никогда в жизни… сяду в тюрьму…

К ним подошел директор, злой как собака, и, не понижая голоса, с досадой проговорил:

— Какая, к чертям собачьим, тюрьма! При чем здесь тюрьма? Чего тут городить драму? Надо попросить прощения у девчонки, чтобы мать ее припадочная нас всех не перерезала по одному!

Лыска, качая головой, показала ему глазами на притихший класс. Тут и меня заметили.

— А ты чего здесь ползаешь? Сядь на место!

Пришлось ретироваться.

Через какое-то время уговоры подействовали. Директор и Лыска, взяв Зверуху под обе руки, подвели, вернее, подтащили ее к Ковальчук.

Зверуха открыла рот, но слова не шли у нее из глотки.

— Лена! — проникновенно сказала за нее Лыска и толкнула Зверуху в бок.

— Ты, это, ну, того самого, короче, сама понимаешь, — чуть слышно, не глядя на довольную Ковальчук, прошелестела Зверуха.

— Чего? — улыбаясь во все свое широкое лицо, спросила Лена. Она явно наслаждалась каждой секундой.

— Она просит у тебя прощения, вот чего! — в полную глотку заорал директор и с ненавистью посмотрел на Зверуху.

— Лена, прости, пожалуйста, я не хотела тебя ударить. У меня это получилось случайно.

— Да, случайно… вот вся рука красная, так вмазала… — слезливо прогунявила та.

— Лена, уже ничего не видно. Нет никаких следов. Пожалуйста, прими извинения Людмилы Сергеевны и не рассказывай ничего маме, — умоляла Лыска.

— Нет, не могу! Лучше тюрьма… — начала было Зверуха, но получила такой силы удар локтем в бок от директора, что поперхнулась и замолчала.

В результате Лена в обмен на обещание ничего не рассказывать маме выторговала себе «пять» по труду и «четыре» по биологии, которую вела Лыска. Директор ничего не вел, и он пообещал какие-то социальные льготы. Потом начальство ушло.

После этого случая Зверуха получила повышение, обещанное Лыской за извинение перед Ковальчук, — она стала преподавать английский язык. Английский она не знала, поскольку, в принципе, была учителем немецкого языка, но учитель немецкого в школе уже был — старый большевик Михаил Петрович, которого за его заслуги перед партией трогать было нельзя.

— Для того чтобы учить языку, учитель не обязательно должен знать этот язык сам. Главное — это принципы обучения. Я этими принципами прекрасно владею, — сказала Зверуха на нашем первом совместном уроке английского. Когда я спросила у нее по-английски, что же это за принципы, она вместо ответа освободила меня от посещения ее уроков, пообещав поставить в конце года «пять».

Вскоре старый большевик Михаил Петрович, учитель немецкого, оказался замешан в большом скандале. Он долгие годы собирал в школе партийные взносы, и выяснилось, что эти взносы он оставлял себе, то есть присваивал. Более того, в процессе расследования обнаружили, что он вообще не был членом партии и, таким образом, не мог быть старым большевиком. И чтобы уж совсем забить последний гвоздь в его гроб, добавляли, что он никакой не Михаил Петрович, а Мойше Пейсахович и что он учил детей не немецкому, а идишу. Его с позором выгнали из школы. Немецкий стала преподавать Зверуха, мне же пришлось вернуться к посещениям уроков английского.