Мать Моржиха, наша классная, часто поддавала, отчего лицо ее сильно краснело, и гуляша с Василь Иванычем, которого звала своим мужем, хотя все мы знали, что он женат на другой женщине. Мы его видели довольно часто, потому что он сопровождал Моржиху в наших экскурсиях, а ездили мы много.

В прошлом он был то ли хоккеистом, то ли футболистом, а сейчас работал тренером. Разговаривать в нашем присутствии Моржиха ему не давала, потому что говорил он только матом; как только он раскрывал рот, она сразу громко хлопала в ладоши, и он замолкал на полуслове.

К вечеру они обычно напивались и долго скрипели железной кроватью. Потом, когда Моржиха отрубалась, Василь Иваныч любил в штанах и подтяжках на голое тело приходить к нам, девочкам, в комнату и подолгу рассказывать, какая Наталья Петровна необыкновенная женщина.

— Наталья Петровна, сука, она такая… Женщина. Ей нельзя ни в чем отказать. Я ей говорю: «Не могу поехать щас с тобой в этот ебаный Вильнюс», а она, блядь, мне говорит: «Не поедешь — я твоей жене расскажу, где ты был в ноябре, когда она думала, что ты на конференции» (мы тогда были на очередной классной поездке).

Ну, как ей сказать «нет»? Вы, девочки, должны уважать Наталью Петровну. Она, блядь, вам как мать родная! Заботится о вас.

Моржиха не знала об этих его к нам визитах и продолжала называть своим мужем.

Однажды мы выехали классом в подмосковный совхоз, в трудовой лагерь. После рабочей смены Моржиха нас, девочек, заперла в комнате и отправилась спать. Тем временем местные мужики, которым очень хотелось познакомиться с московскими девками, подкупили Василь Иваныча. Ночью он тихонько пришел к нам в комнату.

— Девчонки, хотите покататься на мотоцикле? — шепотом спросил он.

— Да!!! — радостно заорали мы, тоже вполголоса, чтобы не разбудить Моржиху.

— Ну, вылезайте из окна, там у ребят есть мотоцикл, они вас покатают.

Он с большим трудом открыл окно, выпрыгнул сам и помог спуститься нам, это было несложно, благо комната наша была на первом этаже. Снаружи уже поджидали деревенские мужики с мотоциклом, человек пять-семь. Когда мы все оказались внизу, мужик с золотыми фиксами во рту и большими усами торжественно вручил Василь Иванычу огромную бутыль самогонки.

— Ну, кто тут самая смелая? — залихватски спросил он, оседлав мотоцикл и подкручивая усы.

Самой смелой, как всегда, оказалась Марина. Через секунду она уже сидела на мотоцикле, в шлеме, обхватив мужика руками за талию. Едва они успели отъехать — мотоцикл зверски ревел, — как из здания с дикими воплями выбежала Мать Моржиха.

— Стой! Стой, говорю!!!

Она бежала наперерез мотоциклу, такая огромная и сильная, что мужик понял — не убежать. Она могла растерзать его голыми руками, и его счастье, как и всех нас, что вся сила ее гнева обрушилась на Василь Иваныча. Моржиха проснулась и обнаружила, что ее связка ключей пропала, а его в комнате нет. Тогда она побежала к нам — нас нет, окно открыто.

Выскочив на улицу, узрев Воинову на мотоцикле, а потом рассмотрев в руках «мужа» бутыль, Мать Моржиха все поняла:

— Продал! Продал за бутылку водки! Ты что сделал, гад? Убью!!!

Мы, в ужасе, что нас сейчас всех передавят по одной, бегом побежали в свою комнату. Мужик, скинувший Марину с мотоцикла подальше от Моржихи, рванул оттуда с максимальной скоростью, остальные деревенские донжуаны — за ним. Что Моржиха сделала с Василием Ивановичем, не знаю. На следующее утро в лагере его не было.

Как-то раз наша школа отправила делегацию в Германию, вернее, в ГДР. Брали, конечно, только отличников, комсомольцев, спортсменов. Моржиха, возглавлявшая делегацию, не хотела включать Воинову в список, но тут уж Маринина мамаша не выдержала и пошла в школу; в результате под ее гарантии Марину все-таки взяли. Меня тоже записали и уже взяли деньги, когда вдруг из высших инстанций пришел запрет. Выяснилось, что я — не член ВЛКСМ, короче, не комсомолка я. Что делать? Вступать в эту организацию мне не хотелось, с другой стороны, поехать за границу хотелось очень. Однако мое согласие — это полдела, надо было еще как-то технически все провернуть, потому что учебный год закончился и больше никого никуда не принимали. Меня умудрились впихнуть на заседание райкома ВЛКСМ всего за пару дней до отъезда.

— Что такое диалектический материализм? — спросили там.

Я не знала этого тогда, не знаю и сейчас, зато я рассказала им про Платона и Аристотеля. В смысле что Платон был не прав, а Аристотель — он наш мужик и Ленин с Марксом его сильно уважали, а Архимед сказал «Эврика!», и так родился материализм.

— Н-да, учишься ты хорошо, — задумчиво сказали они, разглядывая какие-то бумажки.

— Да, а еще я в шахматы играю, и у меня есть разряд второй юношеский, и еще я учусь в вечерней физматшколе при Физтехе. И я побеждала в олимпиадах по истории, по литературе и по географии. Кроме того, я — капитан нашей сборной по баскетболу, а наша шахматная команда выиграла чемпионат Москвы по шашкам…

— По шахматам, ты хочешь сказать, — поправили меня.

— Нет, по шашкам. В школе перепутали и нашу шахматную сборную отправили на шашечный чемпионат. Мы все в шашки играем, так что мы решили играть, раз пришли. И выиграли.

Не задавая больше вопросов, они меня там же на месте и приняли.

Берлин был серым и показался мне некрасивым и мрачным. В магазинах, впрочем, всего было побольше, чем у нас. Мы с Мариной за первые два дня потратили на пиво и сосиски все деньги, которые нам разрешено было поменять. В Москве были автоматы с газировкой, а в Берлине такие же автоматы выдавали пиво. Ну, как было не соблазниться? Сосиски были всех возможных форм и вкусов, ничего подобного у нас не было. Еще поразили овощные лавки — по сравнению с нашими магазинами «Овощи», где стоял неистребимый запах тухлятины, это был прорыв в другое измерение. Все было вымыто, разложено и приятно пахло. Помню, что последние деньги я потратила на клубнику и землянику в маленьких соломенных лукошках.

Немцы, которые нас принимали, кормили из рук вон плохо, а тратить деньги на еду, когда вокруг было так много искушений, жаба давила. Поэтому девочки начали ходить в ближайший продуктовый магазин, где по-маленькому воровали себе пропитание: булку, помидор, йогурт, колбасу. Увидев, что никто не обращает на них внимания, они осмелели и стали брать вещи побольше, типа пачки спагетти или банки маслин.

— Ну а спагетти тебе зачем? — вечером, когда все делились добычей, спросила я одну из товарок — Они же сухие, как ты их жрать собираешься?

— Отвезу домой, у нас таких нет, — спокойно сказала она.

— Вот дура! И на фиг на макароны деньги тратить? — я тогда еще наивно полагала, что они все это покупают, а они не торопились меня разуверять. Потом я стала громогласно удивляться: у меня деньги давно кончились, а они все тратили и тратили.