– Потому что я не могу убивать ни за что, – отвечает мама, тоже почему-то шепотом. – Это плохая война, Агата.

– Но ведь унды возьмут нас всех в рабство, – говорит Агата, и ей вдруг кажется, что слова эти какие-то ненастоящие, кто-то говорит эти слова за нее, говорит ее отвыкшим говорить языком, а она вообще не понимает, что они значат, и тогда она поспешно добавляет: – И затопят наш первый этаж, и наш дом, и книжную лавку слепого Лорио, и собор са'Марко, и заставят нас жить под водой, и это будет ужасно, а ты бросила папу и всю свою команду, ты оставила их всех, ты же меч своей команды, они там, под водой, а ты прячешься здесь, как белка, как поганая белка, и ты бросила папу, ты бросила там папу, и это разобьет ему сердце! – кричит Агата, и понимает, что слезы катятся у нее по лицу, и вдруг ей хочется, чтобы мама увидела эти слезы, чтобы маме стало больно от этих слез, больно, как больно сейчас самой Агате, и тогда Агата поворачивается к маме – и видит, что мама тоже плачет.

Это так страшно, что Агата бросается к маме, обхватывает ее руками изо всех сил, вжимается в нее, и они стоят, покачиваясь на упругом полу из спутанных веток, и все не отпускают друг друга, а когда отпускают, Агата понимает, что огромный груз больше не давит ей на плечи, и только в груди у нее горячо и больно, и они с мамой сидят, скрестив ноги, привалившись плечами друг к другу, и молча строят пирамидку из скорлупок, шаткую пирамидку, которую надо окружать листьями и веточками, чтоб она не развалилась, а когда она все-таки разваливается, мама повторяет:

– Я не могу убивать ни за что, Агата. Это плохая война.

– Почему? – спрашивает Агата шепотом.

– Потому что мы начали ее от жадности, и от глупости, и от злости, – говорит мама. – Мы начали ее ради жемчуга, и мяса нотатто, и чешуи нотатто, и ради крови алмазных моллюсков, и ради того, чтобы иметь право наводить свои порядки в Венисвайте, и ради того, чтобы унды добывали нам на Глубоких этажах «жирный уголь», а мы угрозами и плетьми отправляли их обратно, и они бы десятками погибали от когтей форлорнов. Я не могу, Агата, я не могу.

– А папа может? – спрашивает Агата очень тихо.

Мама молчит, и тогда Агата быстро говорит:

– Они затопят первый этаж, да? Унды затопят первый этаж, правда?

– Глупости, детка, – мягко говорит мама. – Это невозможно, нельзя поднять уровень воды, это все сказки.

– Тогда почему все хотят бежать на второй? Почему лестница? Почему всё? – медленно спрашивает Агата. Ей ужасно не хочется задавать этот вопрос, потому что она уже понимает, каким будет мамин ответ, но у нее больше нет сил притворяться, и она начинает аккуратно раскладывать скорлупки квадратом, по десять в каждый ряд.

– Мы проигрываем, Агата, – говорит мама. – Бои больше не идут под водой. Бои идут на первом этаже.

Агата пытается посчитать, сколько скорлупок она уже выложила в полоску – и не может: от слез у нее двоится и троится в глазах, а вытереть их нет никакой возможности – все руки у Агаты в липком соке лазурника, того и гляди ресницы склеятся так, что потом глаз не откроешь, и поэтому Агата трется лицом о мамино плечо, царапает висок о погон, перевитый потрепанной оранжевой лентой.

– Где папа? – спрашивает она тихо.

– Недалеко, – так же тихо отвечает мама. – Тут, недалеко от леса. Их отряд бьется за… Неважно. Недалеко. Я знаю, что с ним все в порядке, детка. Ему тяжело, но с ним все в порядке.

– А профетто? – вдруг осеняет Агату. – Как же профетто? Они же все видят под водой, все, что делают унды, почему же они, ну, не раскусили все планы, это же так просто?

– Ты знаешь, что такое рыба-паллоне? – спрашивает мама.

Агата всхлипывает и мотает головой.

– Они размером с дом, – говорит мама, – огромные шары с четырьмя рядами выпученных глаз. Они живут на самых глубоких этажах Венисвайта, глубже двадцатого, что ли. В самом начале войны унды убили и высушили несколько десятков таких рыб и сделали из них что-то вроде кораблей; представляешь себе – корабль, который плавает под водой? Унды никогда не проносят туда воду, и мы совсем не знаем, что там внутри, а они покидают паллоне только ради боев. Все, что могут профетто, – видеть наших убитых солдат там, в Венисвайте.

Торсон… Агата представляет себе, как Торсон опускает лицо в воду и видит тела, тела, тела и огромных, размером с дом, мертвых выпотрошенных рыб, превращенных в подводные корабли. От слез Агата сгибается пополам. Мама гладит ее и баюкает, совсем как маленькую, и если бы Агату спросили сейчас, правы ли были монахи, запрещавшие говорить о войне, она бы сказала: «Да, да, да», а потом – «Нет, нет, нет», а потом снова – «Да, да, да». Вдруг Агата чувствует: что-то изменилось, – одна мамина рука по-прежнему гладит ее по спине, а вот другой мама, кажется, отмахивается от кого-то, под чьими ногами пружинят соседние ветки. Агата поднимает заплаканное, покрасневшее лицо – и видит Оттера: гримаса у него странная, смесь сочувствия и презрения, но он здесь явно не для того, чтобы поучаствовать в разговоре.

– Время, – говорит Оттер.

– Я помню, – холодно отвечает мама, и Оттер исчезает, но Агата вдруг холодеет: время! Она даже не представляет себе, сколько времени прошло с ее ухода из монастыря, а ведь ей еще надо добраться в начало лаза, и бог весть как выбраться из трещины обратно наверх, и добежать до монастыря, и страшно даже подумать, что будет, если она опоздает к подъему. Агата вскакивает на ноги и озирается – ей совершенно непонятно, куда идти и как выбираться, – и тогда мама тоже встает и говорит, глядя на Агату серьезно и смущенно:

– Детка, мне нужна твоя помощь.

* * *

– …Но кто? – спрашивает Агата.

– Мы не знаем, и это неважно, – говорит мама печально. – Мог быть кто угодно из них, из тех, кого арестовали у вас в госпитале. Поверь мне, мы никого не осуждаем: мы не знаем, что им пришлось вынести, и боимся самого худшего. Святые помогите им, они наши товарищи и друзья, и сейчас совершенно неважно, кто из них проговорился. Важно – что нам нельзя больше оставаться здесь, Зюсс знает, где нас искать. Я не боюсь за своих, Оттер и Марианна заменят меня, кроны Венисфайна огромны, а есть еще и Венисфайн нижний – я тебе расскажу про него однажды, когда все будет позади. Но я – другое дело, Зюсс будет охотиться на меня, как собака на лиса. Мне надо уходить из Венисфайна насовсем.

Агату вдруг осеняет гениальная идея – и сердце ее начинает биться быстро, так быстро, словно она летит из окна в окно на тарзанке.

– Нищая! – говорит Агата. – Мы сделаем тебя нищей! Я принесу тебе старую монашескую одежду, рваную, монахи ее не выбрасывают, ее надо хоронить, как человека, потому что она посвящена святой Агате, как человек, поэтому она лежит в специальной комнате и ждет похорон, и даже знаешь что? Я возьму мужскую одежду! У тебя же короткие волосы, а я возьму одежду побольше, а под шубой вообще ничего не будет понятно, и мы перемажем тебе лицо, и ты будешь жить у теплой расселины, и мы будем носить тебе кашу, и в Добрый день ты будешь приходить в монастырь мыться и есть, представляешь, прямо у Зюсса под носом! Представляешь?! Представляешь, мама?! И мы сможем даже видеться каждый день и смеяться над Зюссом, и никто никогда не догадается!..