— Да, ты крепок…

— Только уеду, — признался Добрыня. — На мируи смерть красна, но этот рек, что умру страшно и позорно. А позорно и естьпозорно. Пусть никто не узрит.

— Пойдем к князю, — сказал Белоян.

— Зачем? Пусть спит. Уже полночь.

— Не спит, — сказал Белоян. — Он хоть и неволхв, а тоже что-то чует… Да и кому, как не князю, знать, что из пределовуезжает сильнейший из богатырей?

Владимир снял со стены меч в простых ножнах. По рукоятиДобрыня узнал тот самый, который Людота выковал из небесного железа. Теперь врукояти блистали драгоценные камни, вделанные так искусно, что никак не смоглибы помешать самому лютому бою.

— Возьми, — сказал Владимир. — В неведомыхземлях… что не встретишь? Будет лучше, если под рукой меч понадежнее.

Добрыня непроизвольно взял меч. От кончиков пальцев в телострельнула диковатая радость. Он сразу ощутил себя отдохнувшим и сильным. Порукояти пробежала синеватая искра, юркнула в щель между железом и ножнами. Тамедва слышно потрескивает, будто крохотные молнии трутся спинами.

Владимир поглядывал с некоторой ревностью, это лучший меч наРуси, а Добрыня взвесил его на руках, протянул обратно:

— Я же сказал, на смерть еду. Не стану ждать, когдапройдут две недели. Смерть обещана гадкая и страшная. А так сразу за пределамиРуси влезу в первую же драку… ну и… Так что плакал твой меч, княже.

Белоян кивнул:

— Да, княже, этот меч достанется, скорее всего,каким-нибудь лесным разбойникам.

Владимир явно заколебался, даже чуть не потянулся задрагоценным оружием, затем с усилием растянул губы в невеселой усмешке:

— Возьми. Если не дам, будут говорить, что на смертьотправил безоружным.

— Тогда скажут еще гаже, — громыхнул Белоян.

— Что?

— А то, — сказал Белоян хладнокровно, — воткак он, мол, рад был спровадить опасного соперника!

Добрыня поморщился:

— Это я-то соперник?

— Ну, поговорить у нас любят, — буркнул Владимир снедоброй улыбкой. — Не то, так другое, а гадость какую-нибудь в спинускажут. Возьми! Если я теряю тебя — что при такой утрате… лишиться полоскижелеза?

Мгновение они смотрели друг другу в глаза, потом распахнулируки. Белоян отодвинулся. Богатыри крепко обнялись, но не хлопали друг друга поспине и плечам, а застыли на время в скорби и печали.

Но когда выехали на улицу, Добрыня снял перевязь с княжескиммечом, бережно поцеловал лезвие и уже в ножнах протянул княжескому гридню:

— Все. Дальше меня провожать не надо.

Гридень, толстый и преданный малый, испуганно отшатнулся,оглянулся на терем. В одном из окон горит свет, мелькнула тень.

— Как велишь, Добрыня. Но меч…

— Отнеси князю.

— Как скажешь, Добрыня, — повторил гридень. —Но теперь это твой меч…

— Он нужнее Киеву, — отрезал Добрыня. — Пустьотдаст, к примеру, Алеше Поповичу.

Гридень покачал головой:

— Кроме тебя, такой меч князь никому не даст. К тому жеЛешак вчера тоже умчался из Киева. Что-то срочное на дальней заставе!

Добрыня нахмурился. Тревожное почудилось, еще когда вЗолотой Палате не узрел ни единого из семидесяти сильнейших богатырей,прозванных в народе сильномогучими. Мелькнул только Лешак, поповский сын, новот унесло и его… Однако мимолетная мысль исчезла так же быстро, как иродилась.

Всю жизнь он посвятил защите родных земель. И сделал немало…Но оставшиеся две недели потратит только на себя.

Небо блистало утренним холодом, похожее на громадную льдину.На востоке из-за края земли поднималась алая заря, а с запада пронесласьстранная звезда с двумя хвостами.

Застывшие за ночь створки городских врат надсаднозаскрипели. Распахнулся простор, за спиной остались запахи сыромятных кож,горящего железа, хлеба, а впереди лишь широкий Днепр, а за ним —бескрайняя степь…

Стражи ворот хмуро смотрели, как огромный белый жеребецгордо и надменно ступил за черту города. Витязь держался в седле с такой же надменностью,смотрел вперед с упрямо выдвинутой нижней челюстью, суровый, по сторонам дажене повел глазом. Надвинутый по брови, блестит конический шлем, кольчужная сеткападает на широкие плечи. Его знаменитый длинный меч настолько длинен, что непристроишь у бедра, как носят печенеги и славяне, а на широкой кожаной перевязиторчит по обычаю людей северного моря из-за спины.

Секиру и лук пристроил справа у седла, небольшой круглыйщит — слева, выкованный из цельного куска железа, закаленный так, что дажепрямой удар топора не оставит царапины, но и без хрупкости, когда можетрассыпаться только потому, что небрежно бросишь наземь.

Он чувствовал в теле гремящую мощь, а под коленямиперекатывались тугие мышцы коня, которого еще жеребенком сумел добыть в дивныхстранах. Если Снежка накормить отборным зерном, он мог мчаться выше лесастоячего, ниже облака ходячего, но только редкий человек усидит на такомбогатырском коне!

Далеко на севере, почти по самому виднокраю тянулась темнаяполоска леса, а здесь степь стелилась без конца и края. У него было чувство,что вот так мир будет мчаться навстречу все отведенные ему две недели, дорогабудет бросаться под копыта коня и пропадать как марево…

Под копытами гремела сухая земля, над головой выгнулосьсинее небо. Он мчался один в этом бескрайнем мире, ничьи глаза не смотрят, какон сидит, что делает, но он по-прежнему держался в седле красиво и надменно,как все эти горькие и трудные годы, словно за ним наблюдают тысячи глаз.

Когда-то раб, пинаемый любым презренным челядином, онпитался объедками со стола дворовой черни, бегал полуголый, в обносках, все жесилой и умом добился того, что теперь перед ним склоняют головы даже самыезнатные бояре. Он сражал сильнейших ворогов Руси, вызволял полон, улещивалбазилевса, бывал принят германским императором и пивал с ним вино, пригонял издальних стран диковинных коней, добывал Жар-птицу, находил меч-кладенец,истреблял Змеев, побивал смоков и яжей, но мало кто знает, что в глубинах душион оставался все тем же испуганным подростком, которого схватили в горящемИскоростене и бросили под ноги злой надменной женщине в богатом наряде.

Он был раб, с ним держались высокомерно, в ответ он научилсядержать нижнюю челюсть воинственно выдвинутой вперед: что ж, давайте сразимся,и обидчик обычно отступал. Но не со всеми можно подраться — старые бояре вдраку не вступят, приходилось учиться смотреть в их сторону таким же мутнымпрезрительным взором, научиться надменно цедить слова, ронять их словно бынехотя, подчеркивая каждым движением, что это он оказывает им честь, общаясь сними, а не они ему…