Слон задрал хобот, ища лакомства в награду за исполненный трюк. Пашке показалось что-то страшное в этом и он хрипло заорал на весь, только ещё пробуждающийся цирк:

— Захарыч! На помощь! Он меня сейчас сожрё-ёт!..

Конюшня была напротив помещения, куда поставили слониху. На крики прибежали Захарыч и сидевший у него в гостях «слоновожатый» Славка, которые перед утренней кормёжкой животных пили чай.

— Ты как туда залез, хомут тебе в дышло? — Захарыч был бледнее бледного, увидев, и оценив явно небезопасную ситуацию. — Спокойно, не дёргайся! Браво, Буня, браво! — стал успокаивать Захарыч слониху, которая уже начинала подавать признаки беспокойства от общения с таким бестолковым «дрессировщиком». — Хватит трескать, поставь животное на «ажну»! — Захарыч дёрнул за плечо Славку, который от волнения, словно кролик, продолжал грызть недоеденный в гостях у Захарыча сухарь. Его конопушки проявились и сияли, как звёзды в планетарии, когда выключают свет. Тот вышел из «столбняка» и скомандовал Буне стать на колено, Слониха сделала это легко и радостно, насколько ей позволяли возраст и здоровье. За что получила в награду недоеденный Славкой сухарь…

— …Рыжий! Что сегодня было — забудь! — Захарыч угрожающе обернулся в дверях, обращаясь к Славке. «Слоновожатый» послушно кивал Захарычу.

— Никому ни слова! Нам не хватало ещё по очередному выговору схлопотать. И так работаем без премий…

Пашка пришёл в себя только в шорной на конюшне, когда с жадностью и наслаждением пил «фирменный» крепкий чай Захарыча. Наливая второй стакан, он честно рассказал старику, что с ним произошло. Видавший виды человек, только покряхтывал и покачивал головой:

— Ох, Валюха, Валюха…

Не вдаваясь особенно в подробности, он рассказал Пашке, что сам пил в своей жизни только два раза.

— Первый, — когда, приняв «наркомовские», пошли в декабре сорок первого в сабельную атаку под Рузой. Тут-то меня и «зацепило» пулемётной очередью. Неожиданно так. Всё вокруг свистит — пули, ветер. Мы несёмся по снегу, очумело орём, саблями машем. Вдруг, словно кипятком ошпарило! А тут ещё взрыв! Я так толком ничего и не понял тогда. Две пули навылет, в мякоть…

Захарыч вдруг замолчал и потемнел лицом. Долго жевал губы…

— Второй, когда… — Захарыч вновь странно застопорил свой рассказ, словно не мог вспомнить. Или не хотел. Начал шарить по карманам, затем потянулся за табаком. Спичка с шипением вспыхнула, а он не торопился прикуривать. Потом жадно затянулся, словно в две затяжки хотел покончить с самокруткой и, скомкав повествование, закончил:

— Ну, в общем, пил я неделю беспробудно, словно хотел умереть. И чуть не умер, с непривычки… Потом расскажу. Как-нибудь. Может быть…

Захарыч вздохнул, перевёл дух и немного повеселел.

— Последний раз пили за Победу! А как же! И я вместе со всеми. Но, скорее не пил, а так, делал вид — нельзя мне уже тогда было…

Захарыч инстинктивно дотронулся до живота и пояснил:

— Отравился я в тот, — второй раз, крепко, как и ты. Серьёзно подсадил желудок спиртом — всё сжёг там не жрамши. К тому же контузия. В общем, поклялся я тогда. На могиле поклялся…

По всему было видно, что признание Захарыча и его рассказ дались ему нелегко.

— Больше я ни разу «не смотрел на донышко стакана». Никогда. Только — чай…

Захарыч покрутил перед глазами свой опустевший гранёный стакан.

— У нас ведь, у казаков, обычаи строгие. Традиции! — старик словно кому-то погрозил пальцем и молодцевато выпрямил спину. — Его лицо вдруг сделалось строгим и обиженным. — Это в кино из казаков сделали каких-то пьяниц, ухарей загульных. Без бутылки вроде и не казак. Чушь! — Захарыч в сердцах грохнул кулачищем по столу. Пашка аж подскочил.

— За самовольную чарку, без отцовской на то воли, батьки молодняку зады пороли до красна. На праздниках, за столами, никого пить не принуждали: не хочешь — можешь просто «пригубить». Если видели кто захмелел, того чаркой «обносили» — отдыхай. А если кто лишнего принял, «не по весу», — тут же отправляли проспаться. Умерших от алкоголизма, хоронили, как самоубийц, вне кладбища и без креста. О, как было! — Захарыч поднял вверх указательный палец. — Всю жизнь казаки на земле работали и отчизне служили! А рождённый пить, как известно, — …скакать не может. — Захарыч, ради приличия, и чтобы пощадить Пашкины молодые уши, заменил крепкое словцо на удобоваримое — «скакать».

— «Мутная» столько судеб погубила и жизней покалечила! — подвёл Захарыч итог — И не сосчитать! Вина — начинается с вина! Запомни, сынок!..

— Канатоходцы Дагестана! Руководитель — заслуженный артист республики Ахмед Абакаров! — на финал ещё раз объявил инспектор манежа. Аплодисменты достигли штормового звучания. Артисты пытались уйти, но инспектор возвращал их на манеж к зрителям снова и снова. Наконец он освободил путь, продолжая программу.

Абакаровы вбежали за кулисы. Аплодисменты ещё звучали им в спину за закрывшимся форгангом. Мокрый, вечно улыбчивый и доброжелательный, Ахмед заботливо накинул на плечи партнёрш махровые халаты. Потом надел свой.

— На сегодня — всё! С выходным!.. — Мальва! — Айшат одевая халат, нахмурила брови. — Мам, ну что?! — пятнадцатилетняя Мальвина капризно «скуксила» личико. — Это что за руки? Спина крючком!..

Не верилось, что разговаривали мама с дочкой. Было полное ощущение, что они ровесницы. Приходилось долго присматриваться, чтобы заметить разницу в возрасте.

Женщины канатоходцев Абакаровых отличались редкой природной красотой. Господь их щедро одарил. Он, как художник и скульптор, над ними славно потрудился. Тонкие черты холёных, редко улыбающихся, загадочных лиц. Горящие, бушующие страстями и едва сдерживаемым темпераментом — ночи-глаза. Точёные фигуры от которых невозможно было оторвать взгляд! Густые волосы цвета воронова крыла спадающие до бёдер.

Во время сложнейшего трюка, стоя на плечах у Ахмеда, который скользил по острию стального каната на головокружительной высоте, Айшат, своими божественными, «поющими» руками, медленно, словно наслаждаясь, приподнимала волосы вверх и резко отпускала. Ночным блестящим водопадом волосы летели за плечи. Их красота, цвет, обильность, восхищали зрителей не менее, чем трюк, который артисты исполняли. В этом месте номера всегда звучали «А-ах!..» и аплодисменты!..

Айшат всё ворчала, меняя манежную обувь на закулисную. Она, сдержано негодуя, перечисляла все промахи и ошибки, которые, якобы, совершила Мальвина. Та упорно протестовала, повторяя одну и ту же фразу на разные лады:

— Ну, мам!..

Градус «разбора полётов» повышался. Это было ежедневно…

— Дамы — заканчивайте! — примирительно было начал тот, кто весь номер носил их на своих плечах. В жизни Ахмед носил обеих «на руках» — они были любимы и избалованы им до предела.

«Дамы», две хрупкие кавказские красотки, тигрицами посмотрели на Ахмеда.