Её партнёры тогда, играючи, в считанные минуты перетаскали сено на конюшню. Теперь эти тюки с сеном высились у стены восклицательными знаками, как ежедневное напоминание о его позоре…

Захарыч, в тот злополучный день, столько «надарил» Пашке хомутов и дышел, что их с лихвой хватило бы на весь старый московский гужевой двор. Пашка, пришедший в себя от пережитого, только и смог тогда отшутиться:

— Я же тебе обещал «в семь секунд» — вот! — Помощник Захарыча, потирая ушибленное плечо, кивнул в сторону сена, сложенного воздушными гимнастами.

— Тьфу! Х-хомут тебе…

Валентина в который раз медленно взбиралась по верёвочной лестнице к куполу цирка, устало перебирая руками. Партнёры сочувствующе молчали. Отец недовольно сопя, качался, сидя на ловиторке. Даже яркие прожектора репетиционного света как-то съёжились, чуть потускнели, виновато бросая свои лучики на хромированные детали аппаратов воздушного полёта. Страхующая сетка ещё покачивалась после очередного падения Валентины. Сегодня репетиция явно «не клеилась»…

— Послушай, дочка! Рано раскрываешься. Немного выжди и докрути. Не хватает совсем чуть-чуть, чтобы тебя взять. «Яму» не забывай. Двойное — это двойное! Его делали единицы среди баб!..Я хотел сказать… — Отец неловко замялся, как бы извиняясь за «баб», но не найдя подходящих слов и сравнений, продолжил:

— Ладно, давай ещё разок. Соберись!..

Отец откинулся в ловиторке и начал раскачиваться лицом вниз. Набрав нужную амплитуду он привычно хлопнул в ладоши, оставив облако сбитой магнезии, и коротко скомандовал «Ап!»

Валентина оттолкнулась от помоста, мощно качнулась на трапеции, ударив вытянутыми носками купольное пространство, подобралась в уголок и тугим мячиком закрутилась в воздухе. Лишь кончиками пальцев левой руки она прошлась по цепким кистям своего отца — одного из лучших ловиторов, и, беспорядочно кувыркаясь, полетела в откос. Страховочная сетка, даже через трико, больно обожгла спину, приняв Валентину в свои объятия.

— Мимо! — тихо и сочувствующе выдохнул Пашка, наблюдавший за репетицией.

Отец, хмурясь, постепенно останавливал качающуюся ловиторку, разматывая бинты, предохраняющие кисти. Тем самым, как бы говоря: на сегодня — всё!..

Валентина, обняв колени, сидела на покачивающейся сетке, словно в гигантском гамаке, и кусала губы от досады и боли. Она дула на свои ладони, которые горели огнём от натёртых и сорванных мозолей. Сдерживаемые слёзы разочарования душили её. Она потихоньку злилась — давно задуманный трюк пока оставался несбыточной мечтой. Сегодня у одного из «Ангелов» погода была явно «не лётной»…

Партнёры по номеру успокаивали расстроенную девушку:

— Ничего, Москва не сразу строилась, получится…

— Этот трюк удавался немногим…

— Тише едешь — дальше будешь…

— Дольше будешь! — делая акцент на первом слове, Валентина резко прервала «соболезнования» своих партнёров. — Так что мне эта поговорка, Женечка, не походит! — Валя, спрыгивая с сетки на манеж, обратила свой строгий взор к самому «говорливому» и вечно улыбающемуся партнёру. Тот, словно сдаваясь, поднял руки вверх.

— Если птице обрезать крылья!.. — пафосно было начал «Женечка», но тут же осёкся, увидев жёсткий взгляд руководителя номера, отца Валентины.

— Всё! Умолкаю навеки! — он приставил указательный палец к виску. — Быджщ-щь!!! — громко озвучил он «выстрел». Театрально изобразив смерть героя, Женька полетел с верхотуры подвесного моста в сетку и там, покачиваясь, замер.

— Ладно, «самоубийца», прощён, воскресай. — отец Валентины скупо улыбнулся. — Сетку освободи, я схожу.

Руководитель полёта, крепкий мужчина средних лет, отпустил ловиторку и раскинув руки, спиной тоже приземлился на сетку.

Валентина только сейчас заметила Пашку, всё это время стоящего в боковом проходе цирка. В её оживших глазах заиграли лучики прожекторов и какие-то явно хитроватые, потаённые мысли.

— Иди сюда! — позвала она его. — Хочешь полетать?

Пашка Жарких нерешительно пожал плечами. Он тут же вспомнил походы на колосники. Особого желания «летать» у него не было.

— Не трусь, попробуй! Это легче, чем на канате у Абакаровых. — Валентина белозубо и по лисьи хитро улыбнулась. — Правда, папа?

— Хм, угу… — двусмысленно хмыкнув, не разжимая губ, согласился «папа». Лёгкость этих жанров он испытал на своей шкуре.

— Я и не трушу! — блеснул бесстрашием Пашка.

— Виктор Петрович! — подал голос недавний «самоубийца» Женька. — Пусть попробует, пока нет «какашки»!

Пашка, чувствуя подвох, настороженно поинтересовался о какой какашке идёт речь.

— Здрасьте! — веселился Женька, — Это твой «лучший друг» — инспектор манежа, Александр Анатольевич!..

Пашке коротко объяснили, что нашего инспектора давно зовут в цирке сокращённо — «А.А». Ласково — «аашка». Кто-то догадался прибавить к этому прозвищу первую букву фамилии инспектора и получилось то, что получилось. Об этом варианте своего «имени» Александр Анатольевич не догадывался. Прозвище ни в коей мере не соответствовало ему ни как профессионалу, ни тем более как человеку. Невзирая на строгость, он был любим и уважаем артистами…

…Молодые ребята, воздушные гимнасты, с улыбкой смотрели на парня, так легкомысленно согласившегося познать вкус «свободного парения».

— Лонжу не забудь надеть, Икар! — Отец Вали, сам любитель розыгрышей, держал в руках стропы страховки. Пашка затянул на поясе широкий кожаный ремень, от которого отходили страхующие верёвки.

— Давай по лестнице на мостик. Трапецию подадут…

Валентина, с интересом и нескрываемым удивлением, провожала глазами неуклюже карабкающегося по верёвочной лестнице молодого парня. Тот, часто срываясь, не попадая в узкие, то и дело ускользающие из-под ног перекладинки-ступеньки, медленно двигался к площадке подвесного моста. Отец Вали, Виктор Петрович, вовремя успевал подтянуть лонжу, лестница вновь оказывалась в объятиях Пашки. Ободрённый его голосом, шаг за шагом, он двигался к цели.

Начинающий воздушный гимнаст, поднявшись метра на три от сетки, глянул вниз и на секунду замер, переводя дух.

— Давай, давай! — подбадривали снизу. — Это тебе не на лошадях скакать!..

«Посадить бы вас всех на лошадей, да промчать галопом пару кругов — я бы на вас тогда посмотрел, летуны!» — злился на себя за опрометчивый поступок Пашка.

— Ещё немного, давай! Шайбу! Шайбу! — резвился Женька.

Рубашка на Пашке взмокла, местами вылезла из-под брюк. Пот заливал глаза, мешая взбираться. Вот, наконец и мостик. Он оказался узкой полоской из хромированного металла и потёртого оргстекла. Пашка навалился на него грудью, цепляясь за тонкие нити крепёжных тросов. С замиранием сердца медленно, но мужественно выпрямился во весь рост. Как на этом шатком мостике умещались сразу несколько гимнастов для Пашки было загадкой. Он не знал за что хвататься, чтобы не свалиться вниз. Его страховал, прижимая к себе одной рукой партнёр Валентины, другой он держал трапецию на вытянутой руке.