Так, значит, я тоже есть, – Галка.

Как не положено? – некстати вмешивается Вики. – Вам русским языком говорят: от глаукомы! Вы хоть знаете, что такое глаукома? Это человек ослепнуть может!

Что-то ещё? – говорит серый, делая шаг к двери.

Нет! – Вики подходит к серому вплотную. – Капли от глаукомы выдайте! Мы жаловаться будем!

Со-жа-лею, – дверь захлопывается, но Вики успевает вставить руку в щель, и дверь захлопывается прямо на её руке. Вики визжит матом, и дверь распахивается снова.

Сожалеем, – повторяет серый и захлопывает дверь.

Господа, – подаёт голос Органайзер, – я могу со всей уверенностью… из нас десятерых серые не увидели именно меня. Ведь мой чип у Бармалея включился без коннекта, вот они меня и не видят, как компьютер не видит принтер без драйверов. Поэтому тут отсутствует именно моя порция, и, следовательно, именно мне не полагается ужина.

Ни фига, – возражает Боба, – ты вон у двери сидел, они же на тебя не наткнулись! Значит, видели. Просто перессорить нас хотят. Думают, мы сейчас опять начнём выяснять, кто злодей, кто существует, а кто нет, и закончится тем, что и вправду кого-нибудь замочим! Поэтому я вам сразу говорю – я есть не буду! Я – за мир!

Не, лучше я свою порцию отдам, – Алексис. – Я и так самая жирная здесь.

Нет, это я самая жирная! – возражает Вики. – Мне вообще есть вредно!

А мне есть уже поздно, я никогда не ем после шести, – Галка. – И вообще меня здесь быть не должно, запищал-то Рич, а не я. Давайте разбирайте еду-то, а то остынет вконец!

Макароны с рыбой – очень странное сочетание, – Паскаль. – И они какие-то серые, а рыбу мы сегодня уже ели. Знаете, мне не очень хочется, так что…

Я есть не буду, – Янда из угла. – Можете сразу моё забрать.

Если чип Органайзера у меня, то значит, это моей порции нет! – возражает Бармалей.

Не спорьте! – дядя Фёдор. – Это мне не полагается ужина, потому что я товарищ без документов. Нет документов, нет человека.

Тут встаёт промолчавший всё это время Николай Николаевич. Поправляет пиджак брата. Все замолкают.

Что-то странные я здесь слышу рассуждения! По-моему, это как раз такие рассуждения, которых от вас серые и хотели добиться. Кто жирный, у кого чип… Ерунда какая-то. Так нельзя. Нельзя так. Я бы тоже мог сейчас начать изобретать на ходу, что раз приехал сюда вместо брата, то, значит, мне и есть тут не надо. Но меня это, честно говоря, сердит. Как Вики сказала бы, «бесит».

Николай Николаевич улыбается – кто бы мог подумать!

Как же вы посоветуете действовать? – серьёзно спрашивает его Паскаль.

Предлагаю действовать так. Каждый съедает девять десятых еды. Ровно! Я буду следить! Затем получившееся отдаём мне.

Десятина, – говорит Бармалей. – Вы наш духовный лидер, Николай Николаевич.

Как у Достоевского… Старец, – вставляет Паскаль.

Ну-ну, – Николай Николаевич. – Пока ещё не старец. Просто люблю точность. Ешьте скорее ваши девяносто процентов, а то мои десять остынут, – он протягивает тарелки Янде и Паскалю, потом передаёт Бобе, стоящему у стены, затем Органайзеру, Бармалею; Вики придвигает тарелку к себе, начинает есть и Алексис, а дядя Фёдор салютует Николаю Николаевичу пластмассовой ложкой.

И вам, – девятая тарелка оказывается в руках у Галины Иосифовны. – Ложка вот… – вдруг Николай Николаевич замирает, глядя на неё. – Извините… – Галка встречается с ним взглядом. – Я вот смотрю, смотрю на вас… и у меня возникает такое странное чувство…

Да, это я и есть, – Галка, очень мило и буднично. – Я тебя, Коля, давно узнала.

Ой, да вы знакомы? – Вики спрашивает и тут же понимает по наступившей тишине, что ляпнула невпопад.

Они не просто знакомы, они ещё как знакомы. Это катастрофическое узнавание; они отшатываются, шарахаются друг от друга; и Галка, которая – она-то узнала Николая Николаевича уже давно – думала, что у неё есть фора, – вдруг понимает, что держалась за соломинку, что форы у неё нет, – но продолжает бодро и беспомощно улыбаться. Николай Николаевич берётся за голову.

Ну и ну! – говорит он с расстановкой. И на глазах багровеет. – Я должен был тебя узнать… Ты совсем не изменилась, совсем. Как же я так… Кошмар…

Всё нормально, – очень бодро уверяет Галка и начинает нервно хихикать.

Она проваливается. Грязный тюль на окне в студенческой столовке колышется под лёгким морозным сквозняком. Перед глазами клавиши печатной машинки, пальцы бьют по клавишам точно и твёрдо, шуршит копирка, каретка отъезжает. Галка отбивает красную строку.

У вас была любовная история? – Паскаль (издалека)

Хватаешься за волосы, а они как тугие пружинки тогда были, – кровь шуршит в ушах, и вдруг видишь себя в списке.

Нет, любовной не было, – Николай Николаевич еле-еле.

И проваливается. Макароны с рыбой и алюминиевые вилки. Жидкий чай, но можно греть руки. Красные кожаные переплёты. Запах в деканате; в лаборатории. Кривые пыльные лесенки старого здания факультета. Теперь там всё иначе.

Мы учились вместе, – Галка натягивает рукава спортивной куртки на руки. Её трясет.

На сложных щах ребята, – дядя Фёдор. – Ну вы чего? Галя, смотрите, как ему стыдно теперь. Николай Николаевич, помогите девушке. Беритесь за руки уже, сорок лет прошло, или сколько там.

За руки никто не берётся, оба сидят красные и провалившиеся. Николай Николаевич готов под стол залезть, но всё-таки не лезет. Галка, кажется, сейчас заплачет, но всё-таки не плачет. А Николай Николаевич вытирает глаза. А Галка взглядывает на него.

Да ты чего, – говорит.

Кто меня за язык тянул? – Николай Николаевич.

Не хотите, не рассказывайте, – хлопочет Алексис.

Расскажу! – Николай Николаевич хлопает по столу. – Дело было в семьдесят третьем году. Я был секретарём комсомольской ячейки. Мы с Галей учились в одной группе в институте. И Галя подписала письмо к Брежневу, по еврейской линии, а я выступил с осуждением. Галю исключили из института и из комсомола. Причём я не из трусости это сделал! Я не знаю, почему! Просто так! Я просто не подумал! По инерции! Кто меня за язык тянул?! Я мог промолчать! Мог! Но не промолчал! – Николай Николаевич машет рукой.

Весь багровый, и на Галку не смотрит – не в ней дело, конечно.

Дядя Фёдор нащупывает репейник на штанах – прицепился в каком-то кусте. Репьев очень много, вот почему он весь чешется – это не только в комарах дело.

Галя, а что за письмо? – Бармалей.

Ну, советскому правительству тогда не хотелось евреев выпускать в Израиль, – Галка. – Писали отказы. Кто-то протестовал, другие старались больше изучать культуру, язык. Иврит тоже запрещалось изучать. Протестовали. Писали письма. То добьются чего-то, а то опять… обратно гайки закручивают. То начнут выпускать, пару сотен выпустят, и снова никого. Кто-то митинговал. Диссиденты, деятели всякие были. Не могу сказать, что была такой уж активной, такой активисткой. Но еврейкой точно себя чувствовала, как и всегда, и иврит изучать ходила в ульпан, то есть это, конечно, всё подпольное всё равно – в синагоге бывала… И вот одно такое письмо, так получилось, и я подписала. Хотя вовсе не собиралась никуда уезжать. Там было дело вот в чём, правительство одно время, кто уезжать собирался, лишало бесплатного высшего образования. Мол, езжайте к себе, там как хотите… Меня вот это возмутило как-то, хотя я всегда такой была человек очень мирный, спокойный… Вот я это письмо и подписала, выходит, как бы в знак протеста. Ну, а вы понимаете, по тем временам, что это такое. Конечно, так и получилось, что из института меня выперли и из комсомола. Но вообще-то всё к лучшему, конечно. Стала животными заниматься, и тут выяснилось, что это как раз и есть моё настоящее призвание. Теперь отличная профессия, ветклиника своя.