– И получила от этого удовольствие.

Ну, с этим трудно было спорить.

– Как ты мог встречаться с ней два года? У неё же совсем мозгов нет.

Я повесила оставленное на столешнице полотенце на крючок, а затем выключила подцветку.

– Меня её мозг и не интересовал, ― усмехнулся Мак, и до меня сразу же дошло.

– О-о, ты просто с ней спал.

– Да, Никки, я просто с ней спал. ― подтвердил он, и я уловила его голос почти у уха. ― Довольно долго ― это моя ошибка. Но Ванесса всегда знала, на что давить. Даже, когда я говорил ей, что всё кончено, это в любом случае заканчивалось бурным примирением. Так и выходило ― мы были вместе, затем я бросал её, затем мы занимались жарким сексом и сходились, а затем она в очередной раз трахалась с кем-то из команды, и я терял терпение. Но всё словно по долбанному кругу начиналось сначала.

Мда. Получается, эта Барби всегда добивалась своего.

Но сегодня…

– Сегодня ты этот круг прервал, ― заметила я, ― почему?

– Потому что ты была здесь, ― тело отреагировало на его шепот стаей проклятых мурашек, которые будто пчелы жадно сновали по цветочным веточкам, съедая мой мозг.

Нет, Никки, держи себя в руках. Нет.

– Мог бы сказать, что я мешаю, ― фыркнула, по-быстрому ретируясь к островку и делая вид, что заканчиваю с уборкой.

– И ты бы ушла?

– Черта с два.

Мак рассмеялся, а затем достал из холодильника бутылочку Молсона20.

– Значит… ты вроде как её не любил?

Придурок удивленно уставился на меня, и я могла понять, почему.

Мало того, что это было не моего ума дело, так я ещё и выглядела, наверное, как ревнивая корова, учинившая ему самый настоящий допрос.

Но я не ревновала. Нет. Это просто… здоровое женское любопытство.

– А как ты считаешь?

– Считаю, что ты доверял ей, а она вонзила тебе в спину нож.

Мак глотнул пива и кивнул.

– И ни раз. Я давай ей тысячу шансов, и каждый она просрала.

Но это не был ответ на мой вопрос.

– Так значит… ты ничего к ней не испытываешь?

Некоторое время Мак внимательно изучал меня, а затем вдруг усмехнулся:

– Почему тебя это так интересует? Ревнуешь?

– Ха―ха. Очень смешно. ― убрала остатки еды в холодильник, а затем повернулась к нему. ― Не хочешь ― не отвечай. Я спросила, чтобы поддержать разговор.

– Я так и понял, ― ответил он, вновь улыбаясь своей фирменной чеширской улыбкой.

Я выдохнула и закатила глаза.

– Спокойной ночи, ― бросила, решив, что пора уже расслабить дымящийся мозг.

– Сладких снов, Монро. ― ответил Мак, а затем добавил. ― Спасибо за ужин!

– С тебя сорок баксов! ― съязвила в ответ, услышав, как он расхохотался.

Никки

Я солгала Барби, но ей об этом было знать необязательно.

Сна не было ни в одном глазу, поэтому я разложила краски, воткнула в уши наушники, включив любимую песню Боба Марли, а затем завязала на глазах повязку и сделала первый мазок.

По телу разлилось приятное тепло, и я погрузилась в совершенно иной мир ― свой мир. Наполненный мечтой, таинственностью, упоением и спонтанностью. Мир, который не подчинялся законом логики. Мир, в котором было возможно абсолютно всё.

Меня часто спрашивают ― что испытывает художник, когда рисует? Но за долгие годы я так и не нашла подходящий ответ. Да и нужен ли он?

Художник не только видит окружающий мир, но и слышит его, говорит с ним, ощущает, трогает и пробует на вкус. Его чувства и мысли обладают звуком, цветом, формами и даже ароматом. Эти творческие мысли превращаются в силу любви, и именно эту любовь своими мазками он выплескивает на холст.

По своей сути, художники ― те же дети. Они видят цвета ярче, чем те есть на самом деле, а время для них течет размереннее.

Так, грибник видит в лесу грибы, художник ― гармонию.

Он чувствует лес, шершавость коры его деревьев, влажность утренней росы.

Чувствует всё. И иначе.

И я чувствовала так же ― иначе.

Особенно, когда закрывала глаза.

Когда я прервалась, чтобы посмотреть на результат ― часы показывали шесть сорок две. Усталость всё-таки взяла своё, и, решив не загонять себя в самом начале, я позволила себе немного вздремнуть. Проснулась около девяти. Подумала спуститься за кофе, а затем порисовать ещё пару часов в тишине.

Но мои планы были нарушены раздражающим грохотом, донесшимся с кухни.

Я направлялась туда, уже представляя, как убью придурка Маккейна, но застыла на пороге, как вкопанная. Сморгнула. Затем снова. И снова. Не помогло.

А это означало, что огромный незнакомец в фартуке с Микки Маусом (откуда, блин, у Маккейна вообще такой фартук?!), носящийся по кухне и что-то жарящий на сковороде ― был реален. Вероятно, он ощутил моё присутствие, потому что в следующую секунду повернулся и расплылся в приветливой улыбке:

– Привет. Ты, должно быть, Никки?

– Э―эм… да-а-а. А ты?…

– Я Техас.

– Техас? ― моргнула я. ― Это твоё имя?

– Вообще-то что-то вроде погоняла, ― улыбнулся он шире, продолжая бесцеремонно шуровать по кухне, ― так меня зовут друзья. Но вообще я Сейдж.

– Сейдж. ― повторила, наблюдая за тем, как он переворачивает оладьи. ― Мне, конечно, очень приятно и всё такое, но, может быть, ты всё―таки объяснишь, как твоя бесстыжая задница очутилась на моей кухне?

Громила разразился громким гоготом, и отчего-то я подумала, что, если он не брат придурка Маккейна, то определенно его друг. Так ржать он может только в этом случае.

– На твоей? Я думал, это кухня Мака, тыковка. ― ну―у―у…. ― Мы с ним старые друзья. Играем в одной команде. ― объяснил он. ― Прости, что без предупреждения, но этот дом для меня как свой ― с детства здесь вечно ошивался.

То―то и заметно.

– И ты приехал, чтобы…

– Позавтракать, ― ответил он так, словно это было нормально.

Приехать к другу в девять утра, чтобы позавтракать оладьями, которые сам приготовил ― что может быть нормальнее, правда?

– Будешь?