Я перечитал роман, увидел, как непрофессионально он написан; понял, сколько мне придется постичь, прежде чем я получу право назваться писателем. А именно: как перевести повествование с поверхности в глубину, как показать мотивацию персонажей, как сделать саморедактуру. Я отложил рукопись. Было ясно: придется освоить какую-нибудь профессию – надо ведь как-то жить, пока я учусь «на писателя».

Многие писатели начинали как журналисты – в том числе Твен, Хемингуэй и Стивен Крейн. Почему бы и мне не попробовать?

Через несколько дней после возращения рукописи я отправился на Таймс-сквер, в редакцию «Нью-Йорк таймс», и попросил разрешения поговорить с боссом. Лишь сейчас я понимаю, насколько самонадеянно с моей стороны было вот так вломиться к мистеру Очсу – без записи, не будучи представленным. Тем удивительнее, что меня пустили, и мистер Очс в своем великодушии уделил мне время.

– Я бы хотел для начала стать репортером, – объявил я. – А в будущем – передавать новости из-за границы.

– Журналистика всегда была вашей целью? – уточнил мистер Очс.

Смутившись, я не сразу подобрал нужные слова.

– Вообще-то нет. Я мечтаю стать писателем.

Мистер Очс кивнул с пониманием и повернул ко мне фото в рамочке. На фото был молодой человек.

– Посоветую вам то же самое, что советовал своему сыну. Использую для этого бессмертные слова выдающегося журналиста и писателя Горация Грили. Итак: «На запад, юноша; на запад!»[14]

Подозреваю, мистер Очс вложил в высказывание Грили новый смысл – нечего, мол, безусым бумагомарателям делать в Нью-Йорке, пускай учатся писать и пытают счастья там, где конкуренция не столь велика.

Я поблагодарил Очса за совет – но совету не последовал. Наоборот, поступил на летние курсы журналистики в Университете Нью-Йорка. Помню, я две недели просидел в переполненной аудитории, прежде чем понял: стать хорошим журналистом можно, только если вложить в это дело все время, всю энергию, посвятить ему все мысли. Выдохшись за день в редакции, заигравшись в слова для новостных колонок, к вечеру я буду без сил – и физических, и творческих. Значит, о ночных занятиях литературой придется забыть. Осознав это, я бросил курсы, мне вернули часть платы, и я начал искать работу, которая не мешала бы литературной деятельности.

Я решил поступить в Бруклинский колледж; тогда обучение было бесплатным для тех, кто в старшей школе имел средний балл не ниже «B» либо выдал результат «В» на вступительных экзаменах. Увы, я тянул только на «С» с плюсом. В школе учителя английского ставили мне «А» за творчество и «D» за грамматику и подбор лексики. Однако на вступительных экзаменах я показал себя молодцом и был зачислен бесплатно. Учился я по ночам.

Я все еще пребывал в поисках профессии, которая оставляла бы время и силы на литературу. Записался на вводный курс психологии; предмет мне понравился, преподаватель – тоже. С удивлением я узнал, что «корочек» как таковых у него нет; иными словами, он – вовсе не психиатр с дипломом доктора медицины. Мой преподаватель был всего-навсего бакалавром – а имел медицинскую практику.

Вот оно, решил я. Отучусь три года, тоже получу «бакалавра». Сам стану хозяином своего времени. За приемлемую цену буду помогать людям в распутывании ментальных проблем; параллельно выясню насчет мотивов, которые руководят поступками, и приду к пониманию глубинных конфликтов. Тогда-то мои персонажи и оживут – начнут страдать и проходить всякие метаморфозы; тогда-то в них любой читатель поверит. Я повторял себе речь Фолкнера в 1950-м, на церемонии вручения ему Нобелевки по литературе:

Вместо того чтобы изучать «человеческое сердце в конфликте с самим собой», я решил писать о человеческом разуме в конфликте с самим собой; а наука психология пускай ведет меня по этой стезе. Вот такую я себе поставил цель.

Днем я торговал вразнос энциклопедиями. Ходил от дома к дому. Мне претило навязываться с каким бы то ни было товаром и вообще докучать людям, но получалось у меня неплохо, а комиссионные остановили утечку моих сбережений.

В тот период я посещал курсы по психологии, социологии и антропологии; чем больше курсов, тем меньше иллюзий. Разочаровывали меня не столько науки, сколько профессора. Всех их, кроме первого преподавателя, того самого бакалавра, которому удалось меня вдохновить, я считал педантичными и напыщенными занудами. Темы исследований казались мне тривиальными.

На старшем курсе я сознался своему куратору – специалисту по психологическим тестам и измерениям, что меня мучают некие личные страхи. Куратор дала мне тесты Роршаха, и растиражированные эти кляксы вызвали прилив воспоминаний.

…Вижу первоклашку, а может, второклашку за кухонным столом. Он делает уроки. Макает ручку в черные чернила, царапает пером в тетрадке с черно-белой обложкой «под мрамор». Вот уже целая страница заполнена. Ручонка дрожит, мальчик усиливает нажим. На кончике пера образуется капля, и прежде, чем мальчик успевает оторвать перо от бумаги – выползает клякса. Последствия мальчику известны. Две ошибки он уже сделал. Теперь, после кляксы, в третий раз за вечер, из тени появляется взрослая рука, выдирает тетрадную страницу.

– Пиши заново, – велит мама. – Чтоб ни единого изъяна не было.

Результаты тестов Роршаха куратор обсуждать отказалась и больше никогда со мной не говорила. Я подумывал, не обратиться ли к другому специалисту (Роршахом многие занимались, а мне ведь интересно было, что все-таки открыли о моем состоянии кляксы), но решил: меньше знаешь – крепче спишь.

Годы спустя в «Цветах для Элджернона» я высмеял кое-кого из своих наставников. Разбирая воспоминания о том давнем домашнем задании, о маминой руке, выдирающей испорченные страницы, я трансформировал кураторшу в лаборанта по имени Берт, которого Чарли своими реакциями на кляксы доводит до белого каления.

Потому что мы, писатели, рано или поздно восстанавливаем справедливость.

Получив диплом без отличия в 1950 году, я поступил в Городской колледж Нью-Йорка на годичные курсы для выпускников. Назывались они «Организмический подход к психопатологии». Вел их Курт Гольдштейн, психиатр с мировым именем. Его методы преподавания предполагали чтение им вслух (с немецким акцентом, через который невозможно было продраться) его собственного одноименного труда.