Тогда же я занялся так называемым дидактическим анализом. От всякого, кто рассчитывал практиковать чистый психоанализ, требовалось для начала внедриться в дебри собственной психики, вытащить на поверхность предрассудки, травмы, личностные дефекты – словом, разобраться с самим собой, прежде чем пользовать пациентов. Эти занятия я посещал дважды в неделю, по понедельникам и пятницам, а платил со скидкой – десять долларов за пятьдесят минут.

Мой психоаналитик был низенький человек средних лет. Из-за махрового австрийского акцента я его едва понимал. Работал он по методу Фрейда – укладывал меня на кушетку, а сам садился на стул вне зоны моей видимости. Он установил незыблемые правила – я их про себя именовал Четырьмя заповедями. Мне запрещалось производить серьезные перестановки в жизни: нельзя было менять работу, переезжать, жениться-разводиться, а главное – прерывать курс терапии. Ограничения эти, как объяснял мой мозгоправ, базируются на следующей теории: болезненность самопознания, заодно с обнажением души, часто пробуждает в пациентах творческое начало, вследствие чего они изыскивают способы пробрасывать психотерапевтов. А у психотерапевтов имеются собственные резоны не желать подобных сценариев.

Я принял правила. Мне казалось, я не зря плачу деньги. Меня учат профессии; я заглядываю в себя – и вдобавок осваиваю метод свободных ассоциаций, который является важным писательским инструментом.

Три цели по цене одной – выгода налицо.

Впрочем, первое время ничего не получалось.

Динамика психоанализа предполагает, что роль психоаналитика – пассивное содействие свободным ассоциациям. Мне бы принять это как данность – а я возмущался и злился. Всякий раз первые пять-десять минут из пятидесяти у нас уходили либо на глухое молчание, либо на неуместный разговор о текущих событиях моей жизни.

Однажды я сел на кушетке и взглянул психоаналитику прямо в лицо.

Он напрягся.

– По-моему, я впустую трачу ваше время и свои деньги, – произнес я.

Он прочистил горло. Подготовился к нетрадиционному процессу – реальному разговору с пациентом.

– Дэниел, я что-то объясняйт для вас. В Виин штадт, сеанс есть шесть день на недель. Сеанс нет только воскресень. Все знайт, что после день фрай ассоциацион без, психическая рана имейт айн защитн корост, поэтому в понедельник ошшень тяшело пробить путь до фрай ассоциацион. Здесь вы имейт проблем, который мы называйт «Монтаг морген крусте».

– Не понимаю.

– Вы посещайт меня лишь дважд на недель и имейт дни между. Нужен специал цайт, чтобы разбивайт Монтаг морген крусте.

Я нашел, что это безалаберно – транжирить дорогостоящие минуты на молчанку или на избавление от эмоционального мусора; однако я все-таки снова принял горизонтальное положение. Через десять минут полились свободные ассоциации. И я вспомнил…

…Салон красоты «У Бетти» – сразу за депо, возле путей для товарняков, под мостом, по которому ходят поезда. Бетти – это моя мама, парикмахер-самоучка. Целыми днями моет, завивает, делает укладки… Мы теснимся в одной-единственной комнатке прямо над «салоном», моя кровать – у окна, чуть ли не впритык к родительской. Я просыпаюсь всякий раз, когда надо мной прогромыхивает поезд…

…Цирк приехал… «Братья Ринглинг и цирк Бейли». Пустырь возле депо заполонен фургонами. Артисты, занятые во вставных номерах, валом валят в мамин салон. Всем нужно сделать прическу и маникюр. Некоторые дожидаются очереди на каменном крыльце, коротают времечко, оттачивая трюки и рассказывая цирковые байки. Две женщины – одна бородатая, другая татуированная – становятся мамиными постоянными клиентками. Меня они называют душкой и лапулечкой. На укладку приходит канатная плясунья. С ней дочка лет пяти, с белокурыми локонами в стиле Ширли Темпл. Артистка буквально тащит вопящую девчонку в салон. Мама зовет меня – хочет, чтобы я дал этой реве свои игрушки. Я повинуюсь. Достаю из коробки паровозик – девчонка отшвыривает его, паровозик ломается.

– Дэнни, – велит мама, – поиграй с гостьей.

Как я ни стараюсь, девчонка продолжает реветь.

– Дэнни… – Теперь в мамином голосе умоляющие нотки.

Бегу наверх, возвращаюсь со стопкой книжек. Открываю первую, читаю вслух:

– В дальней стране жила-была прекрасная принцесса…

Девчонка ноет, но я продолжаю чтение.

Наконец она затихает. Слушает.

Разумеется, я тогда не умел читать. Просто мама читала мне вслух, вот я и запомнил сказку слово в слово.

Кто-то из клиентов удивленно тянет:

– Ваш сын уже умеет читать!

– Сколько ему лет? – спрашивает канатная плясунья.

– Три с половиной, – гордо говорит мама.

– Гениальный ребенок!

Артистка открывает кошелек, достает монетку в один цент.

– Это тебе, Дэнни, за то, что ты такой умничка. Возьми, купи сладенького.

Не поднимая головы, кошусь вбок. Пытаюсь увидеть лицо своего мозгоправа.

– Наверное, именно в тот день я впервые понял, что историями можно зарабатывать.

Мозгоправ будто каменную маску надел. Молчит. Никаких комментариев не делает.

Мне было три-четыре года, когда воспоминание оказалось заперто в дальнем отсеке мозга. Потому что в 1929-м (когда мне было два года) случился крах на Уолл стрит[16]; а в 1933-м Рузвельт объявил «банковские каникулы»[17]. В промежутке мои родители вынужденно закрыли салон красоты и перебрались на Снедикер-авеню, в две комнатки на первом этаже, арендованные у мистера Пинкуса.

Пришли тяжелые времена. Маме уже недосуг было читать мне на сон грядущий, и я сам выучил алфавит. С соотнесением написанного текста и живой речи проблем не возникло, так что я стал книгочеем задолго до того, как мне исполнилось шесть, и я, «перепрыгнув» детский сад, пошел сразу в школу. В Олд-саут-скул № 63 маму убедили: пятилетнему мальчику, который так хорошо читает, подготовительная садовская группа без надобности.

Эти воспоминания у меня привязаны к шести-семилетнему возрасту. Тогда я впервые понял, каково это – быть рассказчиком.

Однажды сырым летним вечером я с папой и мамой сидел на крыльце. Напротив, под фонарем у входа в бакалейную лавку, собралась группа ребят.

С маминого разрешения я побежал поглядеть, что у них там происходит. Большинство ребят были старше меня. Они расположились на деревянных ящиках, в которых бакалейщик зимой держал бутылки с молоком. Кто-то дернул меня за руку – мол, садись, не маячь.