лично перекладывал на него ту работу, которую обязан был делать сам. И это, конечно, подлость, подлость.

И когда он ушел, вдруг выяснилось, что — пустота. Что делать? Я! Народный артист!.. Какой ты народный, если не понимаешь, зачем эту роль играешь, зачем вышел на сцену. Приезжает Шапиро, спрашиваю его на репетициях „Вишневого сада“: почему здесь фраза про поезд, который опоздал на два часа? Куда она ведет? А он не знает… А я не привык отвечать на вопросы сам! Я всегда ждал подсказки! А если не подскажут? Ты же артист! И в этом — отрицательное влияние такого большого режиссера, как Товстоногов. Мы были детьми-иждивенцами до пятидесяти лет».

Были, но — не все. Борисов не был. Потому и слыл «белой вороной». И не любили его за то, что он, в отличие от многих своих партнеров, от того же Басилашвили, всегда был готов на сто процентов, и ему, полностью подготовленному к работе, хотелось, чтобы и партнеры по цеху также приступали к работе над спектаклем во всеоружии, а когда этого не происходило, злился, как на его месте злился бы любой нормальный человек, и за глаза его в БДТ «добрые» коллеги прозвали «отцом русской злобы». Но злиться, наверное, все же лучше, нежели принципиально не готовиться, быть «иждивенцами до пятидесяти лет» и признавать потом, что подличали.

Борисов никогда не был актером — «флюгером, посаженным», по выражению Станиславского, «на некий шпиль, с которого нельзя сойти», а всегда — подготовительной работой над ролью, постоянным желанием проникнуть в глубину пьесы (или киносценария) — стремился чувствовать себя «хозяином мизансцены», хозяином, отвергающим штампы и пустоты. Вирус цинизма, распространяемый пятидесятилетними «детьми-иждивенцами», — едва ли не самый страшный вирус, превращающий артиста в совершенно несамостоятельного исполнителя сторонней воли.

«Борисов, — говорит актриса Лариса Малеванная, работавшая с Олегом Ивановичем в БДТ, — играл не о том, какой он замечательный артист, а о том, какой интересный у него персонаж. Это признак очень крупного артиста. Артисты помельче — они все кокетки. Олег терпеть не мог сюсюканья. Знаете, как у нашего брата артиста: у-у-у, поцелуйчики, а потом отвернулся и сказал там что-то совсем другое. Он был не такой совсем. Он был мужчина.

Я к мужчинам в театре никогда не относилась как к старшим братьям, а всегда — как к младшим сестрам. Я знала, что их нужно поддержать, нужно сказать им комплимент, похвалить пиджак или галстук. Олег Иванович — один из немногих, к кому я относилась как к старшему брату. Как к мужчине. И он именно так себя и вел».

Борисов был красив сдержанностью, умом — а совсем не картинной красотой, к которой многие так стремятся. Он не делал на голове куафюр, вообще мало пользовался гримом — у него на сцене были другие задачи. «Я, — говорит Наталья Тенякова, — не могу представить себе Олега Ивановича Борисова с таким же нутром и такой же страстью… но с миловидным „миндальным“ лицом первого любовника. Такое лицо мужчинам вообще противопоказано и очень вредно. Куда ценней красота духа, красота тайны — а именно этим Олег Борисов был сполна наделен».

Ни в театре, ни в кино Борисов никогда не прибегал к «допингу», как это делал, скажем, Евгений Лебедев, игравший Рогожина в «Идиоте». Какое-то время он на каждый спектакль тайком приносил коньяк, выпивал и выходил на сцену. Прекратил делать это только тогда, когда его учитель сказал ему: «Можешь перестать, у тебя уже выработался рефлекс».

Боже упаси осуждать Евгения Алексеевича. Речь не о том, какой он «бяка» — ему это посоветовал врач, — а о том лишь, как выкладывавшийся, к примеру, в «Кроткой» Борисов ни при каких обстоятельствах не позволял себе искать поддержку в стимулирующих средствах.

Борисову, человеку закрытому, душу свою никогда не распахивавшему настежь, приписывают, будто в драме он, как считает Елена Горфункель, «более играл себя, чем персонажа. Драма была формой его искренности». Подобное суждение объяснимо, поскольку критики понятия не имели (а если и имели, то весьма приблизительное), что за человек Борисов на самом деле. Погружение Борисова, выпускника все же «школы переживания», а не «школы представления», в самые глубины роли, полностью его поглощавшее и «отрезавшее» от реального мира, каждодневной суеты, позволяло (это происходит по сей день) отождествлять артиста едва ли не полностью с его героями. Он, скорее, относился к актерам, которые всю жизнь рассказывали, довольно подробно, о движении своей души. Борисов любил повторять фразу из Байрона: мир создан несовершенным. В его ролях эта тема непременно присутствовала. У Борисова была целая вереница его так называемых «злых» ролей. Он брал, впитывал для себя злую силу, чтобы в себе ее искоренить, убить, уничтожить, обличить. Олег Иванович, будучи, как известно, адвокатом каждого своего персонажа, психологически оправдывал его поведение, пытался пропустить через себя природу этого поведения. Каждую роль Олег Иванович называл «маленькой моделью жизни», когда никчемной, глупой, а когда и достойной.

Даже Николай Рушковский, организатор похода группы артистов Театра им. Леси Украинки — в киевские еще времена — в ЦК компартии Украины с коллективной жалобой на Олега Ивановича за то, что тот вдруг уехал на несколько дней в Польшу, признает, что артист Борисов «был, конечно, от Бога, а те испытания, которые выпали на его долю, сделали его в итоге личностью».

Когда Тодоровский задумал снимать «По главной улице с оркестром», то сказал категорически: играть будет только Борисов. Да какой Борисов, говорили Тодоровскому, у него положительное отрицание, злость, твердость. Он может быть симпатичным, но — отрицательным. Олег Иванович сказал Петру Ефимовичу: «Я тебе сыграю в лучшем виде». И — сыграл. Музыканта-любителя Василия Павловича Муравина, мудрого, как сопромат, который он преподает, и волевого, несмотря на готовность к примиренчеству, готовность, впрочем, кажущуюся.

Муравина, исполняющего песню, написанную Петром Тодоровским на стихи Григория Поженяна:

В белом сне, в белом сне,

Как оттаявшие льдинки,

По реке любви кувшинки,

По реке любви кувшинки

От тебя плывут ко мне,

От тебя плывут ко мне.

В синем сне, в синем сне

От порога до порога,

По тропе любви дорога

От тебя бежит ко мне,

От тебя бежит ко мне.

В красном сне, в красном сне,

В красном сне

Бегут солдаты,

Те, с которыми когда то

Был убит я на войне…

Был убит я на войне.

В белом сне, в белом сне,

Как оттаявшие льдинки,

По реке любви кувшинки,

По реке любви кувшинки