От тебя плывут ко мне,

От тебя плывут ко мне.

«Я всегда плачу, когда смотрю в общем-то пустяковый финал „По главной улице…“», — говорил Алексей Герман. Трудно понять, из чего складывается стихия таланта.

В начале его творческого пути — в Киеве — Борисова, как он сам говорил, воспринимали в амплуа простака (смеялся по этому поводу: «Все начинают с простаков. А если начинают с героев, то плохо кончают…»). У Товстоногова вырабатывался принцип универсализации актерских возможностей. Борисов понимал, что времена амплуа, особенно — штампов, убивающих творчество, практически закончились.

«Я же знала характер Олега, — говорила мне Алла Романовна. — Вот какой он в фильме „По главной улице…“ — это его нутро. Люди просто не понимали, где искусство, где… Его никто не знал. Он закрытый был. Для всех».

И в «Дневнике директора школы» Борисом Николаевичем Свешниковым был он, Олег Борисов, а вовсе не следователь Ермаков из ленты «Остановился поезд», которого иногда называют «автопортретом актера». По поводу ролей Олег Иванович иногда советовался с Аллой. Рассказывал и спрашивал: «Как ты думаешь?» Прочитав сценарий «Директора…», сказал ей: «Не знаю, что играть». Алла сказала ему: «Ты знаешь, что ты — это ты. И Юра. Представь: это ты, это Юра. И семья». «И он там действительно он, — говорит Алла Романовна. — В „Дневнике…“, как и в „По главной улице…“ — это он. И сомневающийся, и спокойный, и такой вот тихий, мечтающий о том, чтобы хорошо все было и чтобы никого не обижали. Не любил очень, когда кого-то обижали». Остро переживал несправедливость, фальшь определял моментально. Его закрытость воспринимали за высокомерие. Вот и получился его Свешников в «Дневнике…» человечным и повседневным.

И еще, на мой взгляд, Борисов был Борисовым в малоизвестном короткометражном фильме «Прозрачное солнце осени». Сценарий его написал Виктор Мережко по одноименному рассказу Юрия Трифонова, опубликованному в 1959 году в журнале «Физкультура и спорт», а снял Виктор Бутурлин из мастерской Никиты Михалкова. Бутурлин, стоит заметить, был в 1987 году режиссером-постановщиком фильма «Садовник», в котором первый (и последний) раз снялись вместе братья Борисовы — Олег и Лев.

…В перевалочном аэропорту встретились когда-то учившиеся вместе в институте два немолодых человека. Аркадий Галецкий — Борисов, работавший рядовым преподавателем физкультуры в лесном техникуме в Чижме, прилетевший в большой город с двумя питомцами за спортивным инвентарем, прожившийся за восемь дней до копейки, но своего добившийся — два мешка с дефицитными бутсами тому свидетельство. И Анатолий Величкин — Табаков, руководитель спортивной команды, возвращавшейся откуда-то из-за границы с очередного международного турнира.

Совсем разные люди, не видевшиеся лет двадцать, живущие за тысячи километров друг от друга, и ничто их не связывало кроме давнишних воспоминаний. Галецкий в коротком пиджачке и старых полинялых штанах и импозантно, по-заграничному одетый Величкин вели бессмысленный разговор, вспоминали всякую чушь, перебирали в памяти людей давно забытых, ненужных, о которых оба не вспоминали годами и, не встретясь случайно, не вспомнили бы еще лет десять.

Величкин говорит об итальянском вине и шведской одежде, а Галецкий, поддерживая беседу, замечает: «У нас, между прочим, тоже встречаются шведские вещи. В Дудинку заходят шведские корабли, моряки продают барахлишко, а к нам это попадает по Енисею».

Спортивная команда на мощном лайнере полетела дальше, Галецкий с двумя мальчишками на почтовом самолетике в Чижму. «Вот этот самый Аркашка Галецкий всегда был неудачником, — рассказывал своим Величкин. — И в институте, и вообще… Черт его знает почему! Как-то не везет ему всю жизнь…»

«Когда-то, — рассказывал Галецкий ребятам в кабине почтовика, — он был влюблен в мою жену! В Наталью Дмитриевну! А парень он очень хороший… Жаль только, жизнь у него сложилась как-то неудачно… Ведь он талантливый человек, а стал администратором…»

От незнания чего только Борисову не приписывают: гордыню, хитрость, соединение в одной душе комплекса неполноценности и мании величия, а также то, что «в грехах зависти и тщеславия никогда не признавался», будто бы считал себя самым обойденным славой актером, заслуживавшим ее куда больше своих партнеров. И даже — «болезненную мнительность» приписывают. И это — человеку мужественному, репетировавшему и игравшему на фоне своей болезни так, как и здоровому не снилось. Человеку прямому, с обостренным чувством собственного достоинства, никогда ни перед кем не пресмыкавшемуся.

У него была не гордыня, а — гордость, раздражавшая привыкших «вылизывать лестницу». «Гордые, — написала Наталья Казьмина, — сами того не желая, демонстрируют другим их обыденность и обыкновенность».

Театровед Нателла Лордкипанидзе поинтересовалась однажды у Олега Ивановича — не для интервью, — не страшно ли актеру, даже опытному, выходить на сцену. Борисов признался: «Это — сладостный обрыв. Какие-то люди сидят в зале, и ты должен им рассказывать… В последние годы (разговор состоялся во второй половине 1980-х годов. — А. Г.) я стал дорожить тем, что не всегда имеешь в жизни. Возможностью высказать накопленные мысли. Великое дело — театр. Люди туда ходят за очищением». — «А вы хотите этой ответственности?» — «Я не давал повода сомневаться». Повода, замечает Лордкипанидзе, он и вправду не давал.

Это был человек с прямой спиной, с чувством собственного достоинства. Никогда не позволял себя унижать. Умел сохранять достоинство во всех обстоятельствах. Это был грандиозный артист, мощнейший, с мощной энергетикой. Бывает как по норме, а бывает вопреки. Он был вопреки, конечно. Ефремов говорил ему, случалось, на репетициях: «Не надо глубины, Олег!» Без глубины Борисов не был бы Борисовым, с киевских времен отказавшимся от поверхностных представлений о своих героях. Все спешили закончить репетицию, а он пока не докопается, не узнает у режиссера, что там внутри, в глубине, никуда не уходил.

Подходы к рабочим взаимоотношениям с режиссерами могут быть самыми разными. Замечательный, безусловно, актер Олег Янковский говорил, например, Михаилу Козакову (в ответ на удивление Козакова: «Ну как ты позволяешь марать в „Гамлете“ тему сомнений?»), с которым они работали над спектаклем «Гамлет» у Глеба Панфилова: «Понимаешь, какая штука. Актер должен быть, как бл… У Панфилова такая концепция, и я ложусь под него». Любопытен, признаться, и ответ Козакова на это откровение Янковского: «Я понимаю тебя, но весь вопрос, под кого ложиться. Вот если ты ложишься под Эфроса, или под Ефремова, или под того же Панфилова в кино — это я понимаю…»

Ни в каком сне не может присниться «лежащий под кем-то» Борисов.

Можно, конечно, упростить до предела смысл сыгранных Борисовым ролей в фильмах «Остановился поезд», «Парад планет» и «Слуга», как это делает театровед Елена Горфункель, считающая, что в этих лентах — «тот Борисов, который помнит и не прощает обиды (две на Москву, одна на Ленинград, одна, но сильная, на Киев), видит отвращающий его