смотрели — это было знáком внутритеатрального признания, «знаком качества». Борис Плотников не покидал кулисы, когда на сцене в «Павле I» находился Борисов.

Но и в фильмах Олег Иванович создавал гениальные образы, чего невозможно было не заметить. «Когда я вижу его на экране, — говорил Евгений Миронов, — меня всего будоражит, потому что я не понимаю, как он это делает. Как не понимал я, сидя в партере на корточках и, затаив дыхание, смотря и слушая „Кроткую“, как он это делает на сцене — сложнее сыграть невозможно».

Борисов считал театр искусством, начинавшимся тогда, когда исчезают признаки иллюстрации, а начинаются — галлюцинации. Видел в театре давление, упаковку со стороны режиссеров, со стороны талантливых — сильное шаманство. Актерское искусство называл «и вправду бессмысленным», ибо не станет оно вечным — даже в кино. «Небессмысленно, — говорил на встрече со зрителями в музее Чехова на Кудринской, — „вечное“ искусство: Леонардо, Достоевский, Евангелие, миф…» «Олег Борисов, — вспоминает Александр Миндадзе, — замечал о людях актерской профессии: лицедеи мы, лица делаем, мы петрушки, вот мы кто. И не вкладывал в слова никакого уничижительного смысла, разве только печальный».

Когда Борисова не стало и были опубликованы его дневники, Вадима Абдрашитова поразило, что по поводу практически любой роли он писал: «…не знаю, справлюсь я или нет… сложно, я же такого не делал… как же, я могу подвести… могу ли я это освоить… могу ли я подняться с этим материалом… не знаю: получится — не получится…» Абдрашитов не считает это «рефлексией», а называет «сверхвыразительной требовательностью, в первую очередь к самому себе». Борисов всегда готовился к репетициям так, что всегда приходил на них вошедшим в роль и покидал репетиционный зал, все еще в роли пребывая. «Я как профессионал, — говорил, — знаю: демократия в искусстве губительна, невозможна». «Сомневаться и отрицать» — именно так он, артист вне жанров, работал над каждой своей ролью.

Борисов — умный человек, мудрый, знал себе цену, все понимал о своих реальных возможностях и никогда не переходил прочерченную им границу, отчетливо сознавая, что сверхзавышенные притязания, обиды, неудовлетворенное тщеславие проистекают именно отсюда — из колодца неверной самооценки.

Его всегда сопровождало стремление к идеалу в актерской профессии. И в интонациях, и в поведении в кадре или на сцене он всегда был сдержан, предельно сосредоточен, у него не было ничего непродуманного, все очень строго — любое движение, любой взгляд.

Борисов ненавидел штампы, конвейерное производство, обладал, благодаря высочайшей концентрации, способностью, по выражению Виталия Мельникова, «на очень незначительном пространстве роли» сказать очень многое, с исключительной бережливостью относясь к каждому мгновению экранного времени.

«Своя собственная, борисовская аргументация, если только это можно назвать аргументацией, возникала, — полагает Сергей Цимбал, — то ли в особой упрямой напряженности взгляда, в оскале улыбки, которая могла быть и застенчиво-сдержанной, и откровенно некрасивой, полной торжествующего злорадства, то ли в самой манере держать голову нарочито прямо, с нескрываемым вызовом. Без такой аргументации, идущей откуда-то изнутри, из самых недр актерской индивидуальности, воплощаемые Борисовым персонажи не возникали бы каждый раз в каком-то единственном и многое означающем качестве; они оказались бы, вероятно, слишком похожими на всех и словно бы ни на кого, в силу заданной сценической однотипности».

Елена Горфункель полагает, что Борисов обладал невероятной внутренней пластикой, благодаря чему был способен выстраивать «образ по своему выбору, всегда неординарному и конфликтному для партнеров и для режиссеров». Неординарному, поскольку каждая роль для Борисова (и «узловая», и рядовая) — это не просто текст и обмен репликами, а подготовительная разработка тонн руды, огромных пластов материалов, имеющих к роли прямое или косвенное отношение, — всегда. По-другому Олег Иванович работать не умел, не хотел и представить себе не мог, что его партнеры готовятся к репетициям, съемкам, спектаклям иначе, не так, как он. Но «всегда» конфликтным он, конечно, не был. Въедливость Борисова, вызванная в значительной степени высочайшим уровнем подготовки к роли, дотошность, начитанность могли, возможно, вызвать раздражение партнеров, для некоторых из которых было привычным, мягко говоря, легкомысленно полагаться, что непременно вытянут все «на классе».

Олег Иванович постоянно искал возможность максимального наполнения роли. Он всегда рассматривал не только свой персонаж, заданную роль, но учитывал образы других персонажей, роли своих партнеров по сцене и киносъемкам. Понять, как воплощалась его роль на сцене, как этот образ созревал, никто не мог.

С первой же репетиции «Павла I», например, Борисов продемонстрировал высочайшую требовательность — к себе и всем окружающим — Леонид Хейфец назвал ее «звериной». Требовательность эта, возможно, и приводила к тому, что Олег Иванович был подчас очень резок и беспощаден. Шла она, прежде всего, от собственного сгорания. И когда он наталкивался на актерскую лень, равнодушие, на желание труппы существовать в определенном привычном устоявшемся режиме, в каком во все времена живет обычный театр, требовательность Борисова обострялась до «звериной». Работая яростно, он не воспринимал инертности коллег, не переносил отстраненности: ну, мол, репетируем и репетируем, режиссер покричит немного и успокоится; ну, что-то сделаем; ну, сыграем, в конце концов… Он никогда не был баловнем судьбы, ему ничего не падало с неба. Борисов не шел против течения. Он сам был течением. «Может быть, — размышляет Олег Иванович, — надо было остаться в моем театре…» И задает себе вопрос, оставшийся без ответа: «А где он — мой театр?»

«Всегда конфликтный», как говорили об Олеге Ивановиче, ни в коей мере не относится, разумеется, к режиссерам, с которыми Борисов и создавал шедевры. Ко Льву Додину, к примеру, когда настала пора работать над «Кроткой», Борисов, стоит напомнить, вообще пришел, словно примерный первоклассник, сел за парту и сказал: «Я готов начать с чистого листа. Я буду, как ученик, хорошо?» «Мне, — вспоминает Лев Абрамович, — хватило наглости сказать: „Хорошо“».

За «конфликтность» к тому же частенько воспринимали дотошность Борисова, «до запятой», как говорит Вадим Абдрашитов, уточнявшего нюансы не только своей роли, но и партнеров по сцене и киносъемкам. Он понимал, что только режиссер целиком видит всю картину. Но понимал также, что без тщательной детализации не только качественно подготовленного текста, но и музыки, света, художественного оформления, мизансцен не только со своим участием, вся его глубинная подготовка к роли медного гроша не стоит и он может превратиться в говорящего робота.

Петр Тодоровский, столкнувшийся во время работы над лентой «По главной улице с оркестром» с поразившей его дотошностью и строгостью Олега Ивановича, тратившего себя до основания, никому не дававшего расслабляться, по несколько раз обговаривавшего каждую сцену, каждую деталь, каждое движение партнеров, называет Борисова «автором роли». «В этом и кроется талант артиста, — говорил