Посмотрев на черный дым пополам с пылью, расползающийся по улице, я закурил. Серые облака медленно оседали на землю. В темных порослях растений вопили цикады, сегодня была их ночь любви. Самцы привлекали самок истошным стрекотом.

«Не хотите заняться маждонгом, синьора?»

Молчаливые самки выбирали кавалеров. Где-то там в темноте скользили в ночном воздухе. Определяя лучшего, самого громкого самца. Кому- то невидимому сейчас крупно везло. Или, наоборот, не везло совершенно, сколько бы усилий он не прикладывал.

«Могу!» — сказал Рубинштейн и исчез. Что могло означать, это самое: могу? Что он может? Как супермен после почечного чая вмешаться в мутные дела местных ловцов удачи? Закинуться суппозиторием и не склеить ласты? Старая развалина в семейниках размахивающая девятимиллиметровым шпалером заставит их разве что умереть от смеха.

Мысли текли медленно, лопуховый виски давал себя знать. Я выпустил дым и задумался о том, что я буду завтра говорить графине. Придумать серьезную версию происходящего будет труднее всего.

«Видите ли ма’ам директор…» — мысленно произнес я.

«Ну, и где, все ваши скоморохи? Что — то я их не наблюдаю …» — стальные глаза насмешливо заскользят по мне, прежде чем остановиться на пятне на рубашке. Пятне на рубашке, символизирующем все дела отдела расследований разом: контрабандный алкоголь у Пепе, недорогую еду и долгие философские разговоры за игрой в карты. Трудно оставаться серьезным, имея подобный знак отличия. Крест Виктории из мафонго.

«Они исчезли. В белье и с пистолетом, ма’ам», — серьезно произнесу я. И сложу руки, маскируя пятно.

«В белье? Очень интересно! Продолжайте, инспектор…» — графиня Мэллори — Сальтагатти непременно закажет чай. Разговор будет долгим.

В отчаянии бросив окурок, я затушил его ногой. Никаких внятных объяснений. Надо было что-то предпринять. Надо. У желтых фонарей вилась ночная живность. Летучие мыши ловили насекомых, насекомые ловили себе подобных. Цикады спаривались. Весь город вращался вокруг секса и жратвы. И в этом карнавале надо было выделиться — немного поскрипеть бесплатным дополнением к желудку и прочим потрохам — головным мозгом.

Нащупав в карманах телефоны Толстого и Рубинштейна, я пошлепал домой. Из окон лился чахоточный желтый свет.

— Вы ужинали, мистер Шин? — тетушка пребывала на боевом посту. Сидела в кресле на веранде, на подлокотнике стоял стакан с шерри. Даже если случится третья мировая и наш клочок джунглей засыплют ядерными бомбами, моя добрая старушка встретит атомный рассвет покуривая трубку со стаканом шерри в руках. Традиции стариков бывают крепче бетона.

— Поел у миссис Рубинштейн.

— Надо же! Что она готовила?

— Мафонго, тиа.

— И как она поживает?

— Отлично, — в очередной раз за вечер солгал я и отбыл к себе, на второй этаж. Клянусь дедом Морозом, любопытная старушка сразу же наберет Трилобитихе и та ей все расскажет. Утром мне нужно будет улизнуть пораньше, чтобы избежать расспросов. Лучше остаться без отличного омлета с беконом, чем пытаться объяснить необъяснимое. С этим делом прекрасно справляются политики. Никогда не любил составлять им конкуренцию.

Войдя в комнату, я скинул рубашку и плюхнулся за стол. Снизу, от миссис Лилланд не доносилось ни звука. Представив, как она тихо ахает в трубку, я аккуратно разложил накопанное за день. Два телефона, лифчик, трусы и патроны. Жалкие остатки продуктов, из которых предстоит сварить отменную версию, высосанную из пальца. Мое блюдо от шеф-повара. Кулинарный шедевр из пустоты.

Белье было неношеным, о чем говорили швы и ткань без следов потертостей. Ничего абсолютно. Хотя человек должен оставлять за собой целый шлейф следов. Стоит ему прислониться к чему — либо, тронуть пальцами, чихнуть, почесаться. Он ходячий песочный замок, от которого отслаивается то, что было им пару мгновений назад. Чешуйки кожи, волосы, пот, грязь, сало. Все это мажется, застревает в нитках, явственно показывая его присутствие. Выдает с головой. Белье никто никогда не надевал. Единственным свидетельством хоть какого — то присутствия жизни, был отпечаток жирного пальца на лифчике. Большая государственная печать Его величества Эдварда Мишеля Анитугу Мобалеку — короля керосина, повелителя неприятностей, владетеля двух пахнущих требухой ящиков с рыболовными снастями. Белье не принесло мне никаких улик. Выключив лупу в своем телефоне, я принялся копаться в аппаратах Сохлого и Мастодонта. Надо было все проверить еще раз.

Улов среди вызовов был скромен и только подтвердил первоначальные выкладки. Со времени как мы расстались вся жизнь сладкой парочки вертелась вокруг одного и того же. Шаги правой ногой, приводящие в исходную точку. Работа, аптеки, хавка, многочисленные родственники четы Мобалеку и графиня Мэллори-Сальтагатти в качестве неумолимой судьбы.

Поставив очередную галку против пункта — «не имеет значения», я бросил взгляд на часы. Было около десяти, прекрасное время, чтобы исповедаться трем непогрешимым богам: Гленфиддиху, Джемесону и Оберкромби. Тем более старт был уже дан целительной настойкой Руфи Рубинштейн. Настойкой лопуха для хорошего настроения.

Старший инспектор звонил графине Маллори-Сальтагатти. Вообразив, как Толстяк с ней разговаривает, я ухмыльнулся и налил себе виски.

— Да, ма’ам директор. Мы тут со стариной Мозесом кумекаем над тем делом…

…

— Как каким? Над гигидравлическим! Эти вьетнамцы такие хитрые! У меня кстати был приятель, его звали Хунь, ма’ам директор. Так он…

…

— Что?.. Вам неинтересно? Жаль. Да… Отчеты делает Шин. Ну, тот китаец из Метрополии. Который чуть не сыграл в ящик в прошлом году, припоминаете? Да, он очень старательный, как маленькая обезьянка. Ай, бл. дь! С. ка! Тварина!

….

— Что?.. Это я не вам, мисси директор. Уронил окурок на дрыжку, просекаете? Чуть не прожег брюки. Да, ма’ам… в поте лица и не покладая рук…

Его величество несет ахинею с самым умным видом. Все десять минут сорок одну секунду. Причем, одна секунда у него уходит на формальные расшаркивания и обещания покарать негодяев незамедлительно. Ну, в крайнем случае — в субботу. Потому что со среды по пятницу сплошняком идут матчи по крикету.

Снизу включили телевизор — что означало, что миссис Лиланд закончила разговор с женой Рухляди и принялась размышлять. Никогда так хорошо не размышляется, как под глупый сериал, в котором один бедолага никак не может перещеголять весь мир в неприятностях. Тот всегда на шаг впереди и постоянно