оказались некоторые уличающие его сведения, вполне достаточные, чтобы повесить или сжечь его — что ему заблагорассудится. Я уже забыл, как всё это произошло. В те времена подобные вещи случались сплошь и рядом, и я никогда не давал хода подобным доказательствам, если меня не вынуждали к этому самого. Я не инквизитор. Ван Даален был мне очень благодарен и заявил мне, что почтёт за особое удовольствие исполнить любую мою просьбу, если я к нему когда-нибудь обращусь.

Я написал ему, прося прислать эти цветы, и вчера утром они появились. Нелегко было перевезти их среди зимы, однако они дошли благополучно. После завтрака я поставил их на стол моей жены, где были разложены все другие подарки. Может быть, после нашего разговора третьего дня следовало бы поднести ей что-нибудь другое, но было уже поздно.

Утром мы были одни. Ван дер Веерен по старой привычке проводил день до вечера у себя в доме, со своими служащими. Он просил нас не ждать его и явился позднее.

Я поцеловал руку моей жены и принёс ей свои поздравления, но очень сухо и холодно, как мы всегда говорили друг с другом. Потом она подошла к столу и взглянула на вещи, которыми он был завален. Некоторые из них были очень ценны. Она, впрочем, едва взглянула на них: удивить её чем-нибудь было трудно. Чего у неё только не было!

Вдруг она заметила цветы. Я нарочно поставил их сзади, чтобы они не особенно бросались в глаза.

— А, — сказала она, — мой отец балует меня. Я ему скажу, что это нехорошо. Эти цветы стоят дороже всех этих вещей. Сказать нельзя, как они прекрасны, — прибавила она, пристально глядя на них.

Цветы действительно были очень хороши. Я никогда не видал ничего подобного.

— Они имеют совершенно неземной вид, — продолжала она, невольно забывая свой холодный, сдержанный тон. — Посмотрите, — говорила она, поворачивая их к свету, — разве они не прекрасны? Но всё-таки я должна сказать отцу, что это нехорошо.

Я не сказал ей ничего. Я любовался ими, трудно было удержаться от восхищения.

Конечно, в конце концов она спросила бы меня, что было поставлено мной на этот стол. Но как раз в эту минуту прибыл ван дер Веерен — несколько раньше, чем мы ждали его.

— О дорогой, глупый папка, я буду бранить тебя, — закричала она. — Конечно, цветы прекрасны, и я очень люблю их, но всё-таки ты не должен так баловать свою капризную дочку. Я помню, что ван Даален ни за что не хотел расстаться с ними, хотя ты давал ему почти баснословную сумму. Право, это нехорошо.

Старик засмеялся.

— Я не заслуживаю ни похвал, ни порицаний, дочь моя. Боюсь, что глупым оказался тут дон Хаим. Не правда ли? — спросил он, глядя на меня.

Я отвечал утвердительно. В глазах донны Изабеллы мелькнул какой-то огонёк, но я не успел разобрать его значения. Было ли это неудовольствие против меня или против себя? Может быть, и то и другое. Этот огонёк вспыхнул на мгновение, и её отец, вероятно, даже не заметил его. Тут же улыбка появилась на её губах, и она воскликнула:

— Как! Вы мне ничего не сказали об этом, дон Хаим? И она бросилась ко мне и поцеловала меня.

Эти поцелуи были хуже всего.

Вав дер Веерен смотрел на нас с улыбкой.

— Как вы устроили это? — спросил он меня. — Ван Даален, помнится, говорил мне, что он не расстанется с ними и за целое состояние. За ними ухаживала его недавно умершая жена, и потому эти цветы были ему особенно дорога.

Я этого не знал. Знай я это, я, может быть, не попросил бы эти цветы у него. И это было бы лучше. Но человек не может Знать всего.

— Хотел бы я знать, как вам это удалось, если это не секрет, — продолжал ван дер Веерен.

Я хотел было сказать, что это секрет, но передумал и ответил:

— Нет, это не секрет. Я не глупец, ибо не истратил на эти цветы ни копейки. Ван Дазлен был мне очень обязан. Когда я пожелал иметь эти цветы, он поспешил прислать мне их и, конечно, не принял за них никакой платы.

Мои собеседники сделались серьёзны. Ван дер Веерен, без сомнения, понял, чем мне был обязан ван Даален. Не могу сказать, что думала в эту минуту его дочь.

Ван дер Веерен очнулся первым. Он опять стал весел и напустил на себя беззаботный вид.

— Видишь, Изабелла, — вскричал он, — что значит быть замужем за человеком, который имеет власть. Всё моё богатство было бессильно, а дон Хаим написал строчку — и готово дело. Надеюсь, ты поймёшь, как судьба благоволит к тебе.

— О, вполне, — отвечала она с улыбкой, от которой меня бросило в холод.

Она поставила цветы на прежнее место, как будто они жгли ей пальцы.

Через секунду её обращение со мной стало опять нежным, как всегда в присутствии её отца. Сегодня оно было ещё нежнее, чем когда-либо, как будто она испугалась того, что на минуту сбросила с себя маску.

Были подарки и для меня: драгоценное кольцо от ван дер Веерена и кошелёк для золота, связанный моей женой.

— У меня нет теперь своих денег, — очень мило говорила она, — и тебе придётся довольствоваться моим рукоделием.

Хотел бы я знать, о чём она думала, когда вязала этот кошелёк.

Я поблагодарил её и поцеловал ей руку: недаром я родом из Испании — страны этикета. Поцеловать её в губы я не мог, если б и хотел.

Когда вечером все ушли, я под каким-то предлогом прошёл через комнату, где стояли цветы. Навстречу мне пахнуло холодом. Рядом со столом, на котором стояли эти тропические растения, было настежь открыто окно, в которое врывался холод декабрьского вечера. Неужели его открыли слуги? Но ведь я предупреждал их о растениях. Окно оставалось открытым до моего прихода, не долее, и это было сделано, очевидно, для того, чтобы показать, что всё это устроено умышленно.

К утру цветы ещё не завяли, ибо комнате было всё-таки довольно тепло, но они уже никогда не поправятся от холодной струи, так предательски обдавшей их в течение нескольких часов. Они расцвели под тропиками, и воздух голландской зимы им не под силу!

Первым моим движением было закрыть