– Без нас они ничто.

– Ваши дети…

– В ящиках твоих слов не умещается истина, – оборвал Кадена Длинный Кулак.

– Какова же она?

– Мы – не эта плоть. – Тень человека коснулась груди темным пальцем. – Мы не звери, с криком вытесненные из чресел других зверей. Женщина может отдаться десятку мужчин, родить десять детей и умереть. Плоть, рожденная из ее плоти, – не ее плоть. Дети переживут ее смерть. С нами не так.

Каден заметил, что не дышит, и медленно, беззвучно выдохнул. А когда снова вдохнул, ночной воздух остудил ему горло и легкие. Темнота внутри, в почти полной пустоте собственного существа, представилась ему нечеловеческим дитятей, тяжелым, как плоть, но бесплотным, леденящим, как сама ночь, неподвижным, как нечто уже неживое.

– Если младшие боги – это не ваши дети, – не громче шепота выдохнул он, – что же они такое?

– Наши сны, – ответил Длинный Кулак.

– Не может быть, – покачал головой Каден. – Они существуют. Во времена войн с кшештрим они так же, как вы теперь, принимали человеческий образ.

– Сны существуют.

– Но ты говоришь, младшие боги – часть тебя. Они делают, что ты скажешь?

– Разве создания твоих снов исполняют твои желания? Разве кошмары подчиняются твоей воле? Они, наши дети, покорны собственной природе, и все же они – наши сны.

– А без вас… – медленно проговорил Каден, и каждое слово шевелило тонкие волоски у него на коже, – без вас они умрут.

– Смерть! – презрительно бросил Длинный Кулак; казалось, впервые за эту ночь он рассердился. – Эта собирательница костей не имеет власти над богами.

– И все же младшие боги тоже в опасности, – настаивал Каден. – Угрожая тебе и Сьене, ил Торнья угрожает им.

Шаман чуть наклонил голову:

– Где некому видеть сны, там нет снов, – по крайней мере, им недостанет силы коснуться вашего мира, расцветить ваши души.

– Вот он чего хочет, – понял Каден. – Ил Торнья… Если он уничтожит вас, мы снова станем кшештрим. Киль прав.

– Станете кшештрим или безумцами.

– А если бы ты выжил, а Тристе нет? – спросил Каден. – Что сталось бы с нами тогда?

– Вы, все вы, – марионетки. Мы держим в руках ваши нити. Вы в этом мире движетесь благодаря равновесию – между Эйрой и Маатом, Кавераа и Хекетом.

– А если ил Торнья нарушит равновесие?

– Представь себе куклу, – сказал шаман, – дергающуюся в попытке танцевать и задыхающуюся в петле собственных оборванных нитей.

Уснув наконец, Каден видел во сне крепкую, как стальной канат, нить, обвившую ему горло. Он проснулся под налетающей с юга песчаной бурей и решил сперва, что и это сон. Небо над ним оставалось еще прозрачно чистым, солнце беспощадным глазом горело в немигающей синеве. Невозможно было вообразить перемену погоды, но с юга надвигалась темная стена, налетала так быстро, что они едва успели натянуть палатку.

Длинный Кулак закончил и встал, скаля зубы и вглядываясь сквозь стену бури. Ветер трепал его волосы и одежду из шкур.

– В Мертвых солончаках такое называют «скребком Хала». Сильные бури губили, бывало, целые караваны.

Каден ощущал на языке шершавый, ржавый вкус пыли.

– У нас палатка. Ты говорил, она для того и сшита.

Длинный Кулак обратил к нему взгляд голубых глаз. В них горела злоба, если не бешенство.

– Я не о нас тревожусь. Палатка выдержит, хотя буря может задержать нас на неделю и более. Но если девушка, как ты говорил, идет на запад и буря застигнет ее без укрытия, кшештрим не придется за ней гоняться. Ветер и песок обдерут ее до костей.

У истоков Хааг, сбегающий из ледяных высокогорных ущелий, был быстрым, пенистым, холодным. И это Валин тоже помнил по годам тренировок, по картам, которые заучивал в Гнезде. За несчетные века река прорыла между восточным и западным берегами глубокое русло. Она была не так широка, как Черная или Белая у их слияния, но и такая представляла собой преграду. И, хуже того, была бурной.

Он услышал реку за полдня пути: сквозь шум ломившихся через лес лошадей пробился рокот бурного течения. Поначалу он был не более чем зуд в ухе – дрожь, может быть мнимая, в костях. Но мало-помалу рокот перешел в рев, заглушивший все лесные звуки, так что казалось, смолкли разом все стрекотавшие в ветвях белки, все дятлы и фыркающие дикобразы – будто умерли.

Звук вызывал в памяти картину: река бьется о валуны размером с дом, мечется в каменистом ложе, на сорок футов взметает в воздух брызги. Теперь он и чуял ее – железо и сланец во влажном утреннем ветре. Эргад стоял на западном, высоком, как гора, утесе, заслонявшем собой небосклон. Замок возник раньше города, когда северо-восточные пределы Ниша охраняла единственная крепость. Со временем войны утихли, и вокруг крепости выросло поселение, перевалочный пункт для купцов, спускающихся с гор Ромсдаля или снующих между северными атрепиями. Город сотню лет не знал сражений, но когда Валин видел его в последний раз, выглядел готовым к осаде, глухие стены грозно смотрели бойницами на несущийся внизу поток.

Через реку был перекинут один мост. Много лет назад инструктор целое утро толковал кадетам про этот мост, объяснял, как он строился, указывал на слабые места и на его важность для благополучия города… Валин почти все забыл с тех пор, но помнил главное: выше Лована через Хааг нет переправы, кроме этого моста. Тот, кто держит мост, держит всю юго-восточную четверть Вашша.

Судя по яростному шуму битвы, отраженному от речных берегов, этот урок усвоил не один Валин. До Хаага оставалась еще почти миля, но и на таком расстоянии он, укрывшись в тенях лесной опушки, различал скрежет стали о сталь, громоподобные удары месящих землю копыт, зверский вой тысяч глоток, изрыгающих ярость, смятение, боль. Валин так долго прожил в тиши северных лесов, что почти забыл этот тысячеголосый рев войны.

Сейчас он купался в этом реве, старался вычленить в зубчатых волнах звука порядок, структуру. Порой из месива, как выброшенный бурным морем камень, вылетало слово или фраза – приказ, мольба, предсмертный крик. Все сражение разворачивалось ниже по течению, но казалось, ургулы располагались на северном и восточном его краях и пробивались на запад.

– Мост, – тихо пробормотал Валин. – Всадники рвутся к мосту.

Блоха только хмыкнул и принялся рыться в своем мешке. Чуть погодя щелкнули раздвигающиеся линзы трубы.

– Дайте людям целый мир на двоих, – изрек Ньют, – и они поубивают друг друга за клочок земли.

Невеселый афоризм, но если Афориста заботила творящаяся внизу резня, Валин не слышал этого в его голосе и не чуял. Несло, как обычно от него, дымом и селитрой, мокрой шерстью и едким потом.

– Что мне не нравится, – заметил, помолчав, Блоха, – это что аннурцы здесь не самые ярые убийцы.