Сталин провозгласил: «Труд в СССР есть дело чести, дело славы, дело доблести и геройства». С 1928 г. в стране присваивалось звание «Герой Труда» (в 1928–1938 гг. только в РСФСР его были удостоены 1014 человек). Лучшим рабочим и колхозникам давали медали и ордена, присуждали почетные звания; их фотографии украшали Доски почета; их гордо называли ударниками и ударницами.

В 1935 г. впервые за многие годы промышленное производство в СССР росло более быстрыми темпами, чем было запланировано (по фактическим данным – на 22,3 %). В ночь с 31 августа на 1 сентября 1935 г. на всю страну прославился донецкий шахтер А. Г. Стаханов. Ему удалось (впрочем, вместе с помощниками) перевыполнить норму добычи угля в 14 раз. По инициативе ВКП(б) в стране развернулось массовое стахановское движение. Его участников, наконец, ждали не только почетные награды (грамоты и значки), но и те самые «экономические стимулы» – денежные премии, высокие зарплаты, квартиры вне очереди и путевки на курорты.

К середине ноября 1935 г. на каждом крупном предприятии СССР был свой стахановец. 14–17 ноября в Кремле состоялось Первое всесоюзное совещание стахановцев. В заключительный день перед ними выступил Сталин. Он назвал стахановское движение «будущностью нашей индустрии», в которой призвано «совершить революцию». Нескончаемыми овациями зал встретил его слова о том, что жить стало лучше, жить стало веселее.

Социалистическое переустройство города и деревни шло полным ходом. Старое уступало место новому. Старое и новое сошлись в непримиримой борьбе, и теперь новое методично уничтожало все старое, отжившее. Уничтожало память о старом, уничтожало людей, хранивших эту память, людей, оказавшихся на пути у нового.

Памятники старины, и прежде всего храмы, безжалостно сносились ради реконструкции Москвы и других городов. В 1931 г. был взорван храм Христа Спасителя. На его месте предстояло построить грандиозное здание Дворца Советов высотой 420 метров (вместе с венчающей его статуей Ленина высотой 70 метров). В 1930 г. был снесен Симонов монастырь. На месте уничтоженного некрополя шло строительство Дворца культуры ЗИЛ. Уничтожение православных храмов и монастырей с дьявольской методичностью продолжалось по всей стране.

Гибли святыни, оставляя лишь скупые строки в хрониках и помутневшие фотоснимки в архивах. И без счета исчезали, как мухи, люди. В триумфальном новом мире, источающем счастье и веселье (мастера пера и кинокамеры, тогдашние «лакировщики действительности», тоже трудились по-стахановски), внезапно могло не найтись места любому человеку. Любой мог оказаться на свалке истории.

В 1935 г. в местах заключения, на этих «свалках» для «бывших» людей, трудились примерно 2 миллиона 85 тысяч человек, из них 1 миллион 85 тысяч человек (прежде всего высланных кулаков и членов их семей) – в спецпоселках, около одного миллиона человек – в ГУЛАГе.

«В январе 1935 г. за “приверженность царскому режиму” осуждено 140 ведущих инженеров Кировского (Путиловского) завода в Ленинграде, потом расстреляно еще 700 за “троцкизм”. В последующие годы убиты были директора и главные инженеры крупнейших предприятий, воздвигнутых в первую пятилетку: Березняковского химкомбината, Горловского комбината “Синтезстрой”, Магнитогорского, Макеевского и Челябинского металлургических комбинатов, Сталинградского, Харьковского и Челябинского тракторных заводов, Горьковского автозавода, Уралмаша, Азнефти и других. Убитых директоров старой выучки заменяли молодыми коммунистами, едва окончившими вузы. Важно было показать, что, как любил говорить Сталин, “незаменимых людей у нас нет”» (цит. по книге А. Б. Зубова «История России XX век. Эпоха сталинизма (1923–1953)», 2016).

Приближался 1937 год. Списки отживших свое, «заменимых людей» множились. Расстрельные списки…

Сын за отца не отвечает

1935 г.

На том же совещании передовых комбайнеров 1 декабря 1935 г., где «жить стало лучше, веселее», один из передовиков неожиданно, с некоторым вызовом, сказал: «Хотя я и сын кулака, но я буду честно бороться за дело рабочих и крестьян и за построение социализма». В ответ на слова делегата из Башкирии А. Г. Тильба и раздалась памятная, ободряющая реплика И. В. Сталина: «Сын за отца не отвечает» (сегодня многие полагают, что вся сценка была «срежиссирована» самим генсеком).

В эпоху, когда любого человека можно было судить и казнить «по законам революционного времени», она, как оговорка по Фрейду, вдруг возвращала людей в прошлое, «в старое буржуазное прошлое», когда люди еще держались допотопного римского права, гласившего, например, что «безвинного сына нельзя наказывать за преступления отца» («Дигесты», 50, 2, 2, 7).

Эти сталинские слова выглядели тогда «нежданным счастьем, облегчением судьбы, своего рода амнистией» для многих сыновей, отмечал российский литературовед А. М. Турков («Александр Твардовский», гл. 9, 2010), хотя в те годы за «грехи отцов» по-прежнему продолжали попрекать и наказывать тех, кто был от них вроде бы освобожден «по высочайшему повелению».

Узники ГУЛАГа. 1936–1937 гг.

Поэт Александр Трифонович Твардовский (1910–1971), чья семья была раскулачена в 1931 г. и выслана с эшелоном на Северный Урал, в один из глухих районов, «где ни села вблизи, не то что города», где «всего там было – холода и голода» (из цикла «Памяти матери», 1965), впоследствии с горечью и сарказмом вспоминал, как наивно радовался, услышав сталинские слова про «сына и отца», которые стали теперь друг другу никто:

Конец твоим лихим невзгодам,

Держись бодрей, не прячь лица.

Благодари отца народов,

Что он простил тебе отца

Родного —

С легкостью нежданной

Проклятье снял…

Сын – за отца? Не отвечает! Аминь!

«По праву памяти», 1967–1969.

Однако слова Сталина не стали долгожданной для многих людей реабилитацией римского права. Наоборот, Советский Союз вступал в один из самых трагических периодов своей истории. Приближался 1937 год, время массовых нарушений социалистической законности, говоря обтекаемым слогом советских партийных историков. Время массовых внесудебных (или псевдосудебных) расправ. Время расстрельных списков.

В такое время даже ссылаться на прошлое, цепляться за пережитки буржуазного права было порой смертельно опасно. Право на подобные оговорки оставалось привилегией немногих избранных, и прежде всего товарища Сталина, кто мог «узреть и отменить» (Твардовский) любой закон, чье слово само становилось законом, тогда как то же самое слово, произнесенное простым советским человеком, ровным счетом ничего не значило. Многие тысячи людей, отнесенных к одной из низших каст строго регламентированного сталинского общества, к касте ЧСИР («члены семей изменника родины»), так или иначе, ответили и за отца, и за мать.

Дети репрессированных считались в 1930-е гг. «социально опасными» и находились под постоянным наблюдением органов ОГПУ, а затем и НКВД. В детстве их отправляли в приемник-распределитель НКВД, затем – в детдом, а когда они достигали совершеннолетия, их во многих случаях наказывали за «контрреволюционные преступления» родителей лишением избирательных прав, ссылкой в отдаленные