этом не было бы моей вины, мне было бы трудно не осудить себя за неблагодарность. Ибо, повторю еще раз, мой долг перед вами неизмерим.

Мне хотелось бы привлечь ваше внимание к одному пункту. Есть одно совершенно непреодолимое препятствие к воплощению христианства. Это использование двух малых слов: anathema sit15. Не то, что они существуют, но то, как они до сих пор применялись. Это еще один предмет, который не дает мне переступить порог Церкви. Я остаюсь вместе со всеми теми вещами, что не могут войти в Церковь, в это вселенское вместилище, по причине этой короткой фразы. Я тем более остаюсь на их стороне, что в их число входит и мой собственный интеллект.

Воплощение христианства включает в себя гармоничное решение проблемы отношений между индивидуумами и коллективизмом. Здесь имеется в виду гармония в пифагорейском смысле: справедливое равновесие противоположностей. Этого решения люди жаждут именно сегодня16.

То, в каком положении находится интеллект, есть пробный камень этой гармонии, ибо интеллект есть вещь специфически и строго индивидуальная. Эта гармония существует повсюду, где интеллект, оставаясь на своем месте, пользуется свободой и в полноте осуществляет свою функцию. То, что прекрасно сказал св. Фома обо всех частях души Христа, применительно к состоянию Его чувств во время страдания.

Функция, свойственная интеллекту, требует полной свободы, подразумевающей право отрицать любое положение и не допускающей над собой никакого господства. Везде, где она узурпирует право повелевать, возникает избыток индивидуализма. Везде, где она стеснена, возникает коллективное давление – с одной или нескольких сторон.

Церковь и государство, каждое согласно своей природе, должны наказывать интеллект, если он советует поступки, которые для них неприемлемы. Когда интеллект остается в области чисто теоретического умозрения, они также имеют долгом в случае необходимости всеми действенными средствами оградить общество от опасности практического влияния некоторых умозрений на общественные нравы17. Но какими бы ни были эти умозрения, ни Церковь, ни государство не вправе ни пытаться их удушить, ни причинять их авторам материальный или моральный вред. В частности, не следует лишать их церковных таинств, если они желают их приобщиться. Ибо, что бы они ни говорили, даже если они публично отрицали существование Бога, они, возможно, не допустили этим никакого греха. В подобном случае Церковь должна объявить, что они ошибаются, но не требовать от них того, что было бы (или выглядело бы) отказом от их слов, и не лишать их Хлеба жизни18.

Коллективность стоит на страже догмата, а догмат – предмет созерцания для любви, веры и интеллекта, которые суть способности в строгом смысле индивидуальные. Отсюда стесненность индивидуума в христианстве, почти с самого начала, и в особенности стесненное состояние интеллекта. Отрицать это невозможно.

Сам Христос, который был Истиной, когда говорил перед собранием – таким же, как церковный собор, – использовал другой язык, нежели тот, которым Он говорил наедине со своим возлюбленным другом19. И несомненно, сравнивая фразы, можно было бы, с видом правдоподобия, обвинить Его в противоречии и в обмане. Ибо по одному из тех законов природы, которые Бог уважает, ибо Он Сам пожелал, чтобы они существовали от века, есть два языка, полностью отличные друг от друга, хоть и составленные из одних и тех же слов, – язык коллективный и язык индивидуальный. Утешитель, которого нам посылает Христос, Дух истины, говорит по обстоятельствам на том или на другом языке, и по самой необходимости природы они не созвучны.

Когда подлинные друзья Бога – одним из них был, по моему пониманию, мейстер Экхарт – повторяют слова, слышанные ими втайне, среди безмолвия, в любовном сочетании, их видимые разногласия с наставлениями Церкви объясняются лишь тем, что язык общественного места не совпадает с языком брачного чертога. Всем известно, что по-настоящему интимный разговор бывает вдвоем или втроем. Уже когда говорят пять или шесть, начинает преобладать коллективный язык. Поэтому, когда прилагают к Церкви слова: «Где два или три из вас собраны во имя Мое, там буду и Я посреди них»20, смысл этих слов полностью выворачивается наизнанку. Христос не сказал «двести», «пятьдесят» или даже «десять». Он сказал: «два или три». Он сказал именно то, что Он – всегда третий в тайне христианской дружбы, в тайне между одной душой и другой.

Христос дал обетования Церкви. И все-таки ни одно из этих обетований не имеет той силы, что имеет изречение: «Отец ваш, который втайне». Слово Бога есть слово тайное. Тот, кто не расслышал это слово, не прикоснулся к истине – даже если он верен всем догматам, которые проповедует Церковь.

Функция Церкви как коллективной хранительницы догматов является необходимой. Она имеет право и обязанность наказывать отлучением от таинств любого, кто открыто нападает на нее в том, что относится к этой конкретной функции.

Таким образом, хотя я почти ничего не знаю об этом деле, я склонна верить, по предварительному допущению, что Церковь была вправе наказать Лютера.21

Но она допускает злоупотребление властью, если пытается принудить любовь и интеллект принимать в качестве единственной нормы свойственный ей22 язык. Это происходит из естественной тяги всякого коллектива, без исключения, к злоупотреблению властью.

Образ мистического тела Христова23 является очень захватывающим. Но я смотрю на то, какая важность придается сегодня этому образу, как на один из признаков нашего поражения. Ибо наше истинное достоинство не в том, чтобы быть частями тела, пусть даже и самого Христа. Оно состоит в том, что в состоянии совершенства, к которому призван каждый из нас, уже не мы живем в себе, но Христос живет в нас24, – так, как бы в этом состоянии Христос во всей своей целости, во всем своем неразделимом единстве стал каждым из нас: как весь полностью Он вмещается в каждой гостии. Гостии не суть части Его тела25.

Это нынешняя увлеченность образом мистического Тела изобличает, сколь жалким образом христиане подвержены влияниям извне.

Конечно, это опьяняет – быть членом мистического Тела Христа. Но сегодня много других мистических тел, во главе которых нет Христа, дающих своим членам опьянение, на мой взгляд, совершенно той же природы.

А для меня сладостно – так долго, как того требует послушание, быть лишенной радости составлять часть мистического Тела Христова. Ибо если Бог захочет мне помочь, я засвидетельствую, что и без этой радости все же можно быть верной Христу вплоть до смерти. Социальные чувства сегодня имеют такое влияние, они так способны возвышать вплоть до высшей степени героизма в страдании и смерти, что я считаю