благом, если несколько овец остаются вне овчарни, ради свидетельства, что любовь ко Христу, по своей сути, есть нечто совершенно другое.

Сегодня Церковь стоит на стороне неотъемлемых права индивидуума против подавления их коллективизмом, защищая свободу мысли от тирании. Но это случай, когда временно объединяются те, кто чувствуют себя недостаточно сильными. Для них это единственное средство однажды получить перевес в силе. Это хорошо известно.

Моя мысль вам может показаться обидной. Но лишь по ошибке. Ведь вы – не Церковь. И в годы самых жестоких злоупотреблений властью, допускавшихся Церковью, в числе священников наверняка были такие, как вы. Ваша вера не является гарантией от злоупотреблений, ибо она объединяет вас с вашим орденом. Вам не дано предвидеть, как все может повернуться.

Для того чтобы нынешний взгляд Церкви был действенным и поистине входил, как клин, в общественную жизнь, ей надо было бы открыто сказать, что она в себе изменила или намерена изменить. Иначе кто может принять ее всерьез, помня об инквизиции? Простите, что я говорю об инквизиции; моя дружба к вам, которая через вас простирается и на ваш орден, сама воспринимает это напоминание с сильной болью. Но инквизиция существовала. После падения Римской империи, которая была тоталитарной, первый образец тоталитаризма в Европе, в XIII веке, после альбигойских войн, установила именно Церковь. Это дерево принесло обильные плоды.

И пружина этого тоталитаризма – использование двух малых слов: anathema sit.

Между тем именно их использование, удачно перенаправленное, выковало все те партии, что установили в наши дни тоталитарные режимы. Этот исторический пункт я изучила вполне основательно.

Я, должно быть, выгляжу в ваших глазах примером люциферовской гордыни, говоря так о многих вещах, слишком возвышенных для меня, о которых я совсем не вправе судить. В этом нет моей вины. Если идеи, которые я сейчас высказала, ошибочны, они потом, когда я раскрою их ошибочность, бесследно уйдут. Я не знаю ни откуда они приходят, ни насколько они весомы, но я ни в коем случае не считаю себя вправе помешать этому.

Прощайте. Я желаю вам всех возможных благ, кроме креста. Ибо я не умею любить своего ближнего как саму себя, а вас в особенности, как вы это уже поняли. Но Христос предоставил своему возлюбленному другу и, конечно, всем, вставшим на его духовный путь, прийти к Нему не через унижения, позор и бедствия, но в ненарушимой радости, чистоте и покое. Поэтому я позволю себе пожелать вам: даже если вам выпадет честь умереть за Господа насильственной смертью, пусть это совершится в радости и без всякого ужаса; пожелать вам, чтобы всего три блаженства («кротких», «чистых сердцем» и «миротворцев») были приложимы к вам. Ибо все остальные в той или иной степени заключают в себе страдания26.

Это пожелание исходит не только из слабости человеческой дружбы. Для любого человека, взятого в отдельности, я нахожу доводы заключить, что несчастье ему не подходит: или потому, что он кажется слишком посредственным для дела вещи столь громадной, или, напротив, слишком ценным, чтобы оно его сокрушило. Можно ли более тяжко преступать вторую из двух главнейших заповедей? А что касается первой, то она нарушается еще страшнее, ибо всякий раз, когда я думаю о распятии Христа, я впадаю в грех зависти.

Примите уверения – более чем когда-либо и навсегда – в моей дочерней и нежно-признательной дружбе.

Симона Вейль

Письмо к о. Мари-Алену Кутюрье <Письмо к одному монаху>

(1942)[24]

Письмо к о. Кутюрье, известное в печатных изданиях как «Lettre à un religieux»1 является, пожалуй, самым пререкаемым текстом в наследии Симоны Вейль. С одной стороны, многие считают письмо недостойным ее совести и ума и, характеризуя его с помощью таких фраз, как «в величайшем беспорядке», «безнадежно спутано», «безудержное нагромождение», «неистовое предубеждение»2, дают понять, что задумываться здесь особенно не над чем. С другой стороны, священноначалие Католической церкви во Франции неоднократно издавало отповеди на это письмо, где оппонентом Симоны выступал, в частности, кардинал Жан Даниэлу (1905–1974), один из виднейших европейских церковных историков и богословов послевоенной поры. Из чего мы видим, что документу придается довольно серьезное значение. Прежде чем читатель составит собственное представление о нем, считаем необходимым сделать несколько вводных ремарок.

Сначала об адресате письма. Священник-доминиканец Мари-Ален Кутюрье (1897–1954) был заметной и известной личностью в художественном мире Франции. Талантливый художник-витражист, человек широких интересов и познаний в мире прекрасного, он был собеседником и другом многих людей искусства своего времени. Дружба и творческое сотрудничество связывали его, например, с Анри Матиссом, Морисом Дени, Жоржем Руо, Фернаном Леже, чьи работы он использовал в витражах ряда церквей и часовен. Именно ему принадлежало абстракционистское оформление церкви в парижском пригороде Ле Ренси (1923), а уже после Второй мировой войны он, в союзе с виднейшими архитекторами и художниками эпохи, вдохнул жизнь в замыслы знаменитых церквей в Асси (1948–1950) и Роншане (1950–1955)3, на многие десятилетия ставших самыми яркими символами модернизма в церковном искусстве Европы. Кутюрье привлек к работе в Асси не только иудеев Шагала и Липшица4, но и коммунистов Леже и Пикассо, заказал проект Роншанской капеллы атеисту Ле Корбюзье, полагая, что в искусстве «неверующий гений лучше, чем верующий без таланта». При этом он имел в виду и проповедь среди художников, в чем тоже имел определенный успех. Почитателем и единомышленником о. Кутюрье был известнейший католический философ-неотомист Жак Маритен (1882–1973). В 1942 году оба они находились в Нью-Йорке5. Маритен, уже знавший в общих чертах о взглядах Симоны Вейль, устроил ее встречу с о. Кутюрье, надеясь, что этот человек, с большим опытом общения в гуманитарной среде, найдет нужный тон и слова для ответа на ее вопрошания. Уместно добавить, что и Маритена, и о. Кутюрье немало заботил вопрос об отношениях Католической церкви к евреям; оба стремились к очищению христианского предания от привкуса антисемитизма.

История жизни о. Кутюрье и воспоминания о нем свидетельствуют, что он был человек не только благородной души, но и способный, слушая собеседника, искренне сопереживать ему. Симону, которая была восторженной поклонницей романского церковного искусства, но скептически относилась к радикальным художественным течениям своего времени, навряд ли могли вдохновить идеи осовременивания церковного искусства, увлекавшие о. Кутюрье; однако несомненно, что в человеческом плане он вызвал у нее доверие и симпатию. В сентябре она написала ему письмо, формальным поводом для которого был поиск духовного наставника для Алена, одиннадцатилетнего приемного сына ее брата Андре (Ален