«Человеку дела» литературные распри малоинтересны – пока плод не становится запретным, а значит – дефицитным и престижным. Диктат моды! Практически все популярные молодые литераторы 1960-х годов мнили себя наследниками вышеперечисленных литераторов «Серебряного века» (плюс Пастернак, минус Солженицын), но секрет ошеломляющего успеха литературы шестидесятников не в культурной преемственности, а в политической моде.

Многие популярные тогда произведения сегодня без содрогания читать невозможно, как и производственную прозу тридцатых годов. Ядовитый Нагибин определяет секрет популярности «новой волны» у публики 1960-х – 1970-х годов следующим образом: «До чего же таинственен секрет успеха! Ясно лишь одно – необходим привкус дешевки. Ведь Ахмадулина покорила аудиторию не стихами, действительно, прекрасными, а ломаньем, лестью, игрой в беззащитность и незаземленность. И Женька, и Андрей, и покойный Саша, и Высоцкий. Любопытно, что несравненно превосходящий и Сашу, и Высоцкого Булат не достиг уровня их популярности, а нежная, странная Новелла Матвеева прошла и вовсе стороной» (150). «Привкус дешевки», значит. Возможно. Сегодня это называется коммерческим расчетом. Но почему манерничанье (а они читали свои стихотворения, ужасно подвывая) поэтов «Серебряного века» не дешевка? Почему Ахматова искренняя, а Николай Островский или, скажем, Маяковский не искренен? Почему же Чуковский и Нагибин отказывают им в этом праве?!

Это выбор не просто симпатий, но и определение стиля жизни, вроде, что сегодня одеть: революционно-красное или таинственно-темное. Но зачем навязывать свою моду, свой стиль всем окружающим. Особенностью описываемой публики является нетерпимость к другому мнению и утверждения своего как единственного верного, едва ли не проверенного всем опытом человечества, которое маячит у них за спиной. Они по-своему любят и уважают сограждан (почти каждый подтвердит, если его об этом спросить публично). Они просто считают народ – дитём, которое, если дать волю, обязательно сломает возвышенный Храм Добра и Процветания, мудро выстраиваемый Элитой. Кто с тем не согласен, достоин презрения, а от презрения до согласия на ликвидацию назойливой помехи – дистанция коротка. И интеллигенция ее успешно проходила в конце двадцатых годов, когда, при ее молчаливом согласии, презренный народ швырнули в жернова насильственной модернизации.

Здесь бы я хотел процитировать отрывки из рукописи харьковского журналиста, литературного редактора[116] и талантливого публициста Г. Сысоева, увы, очень рано ушедшего от нас. Его, не успевшая при жизни автора увидеть свет, книга «Фашизофрения» посвящена как раз теме воинствующего либерализма: «Фашизм – это либерализм, загнанный в угол. Каждый либерал верит в свои святые принципы: свободу частной инициативы и частной собственности, благотворность конкуренции, и в то, что “побеждает сильнейший”. Разумеется, при этом либерал также верит и в нерушимость законов, и в то, что побеждать сильнейший должен исключительно в их рамках, этично, а по возможности еще и эстетично. Побеждать красиво. Ну, а если красиво не получается – идеалам приходится слегка потесниться… И на этой почве либерал всегда сходится с мещанином. Именно поэтому такие рафинированные, во многом не от мира сего либералы, как Андрей Сахаров, Гавриил Попов и Анатолий Собчак стали общепризнанными вождями мещанской, кухонной революции 1991 года, которая разрушила СССР» (151).

Но вот запреты рухнули. Свобода нас встретила радостно у входа. Все «советское» – плохое; даешь демократию! «Прорабы перестройки», практически все поголовно упомянутые в этой книги либеральные интеллигенты, – выходцы из 1960-х годов. Они требовали отмены цензуры – и цензура отменена, хотели свободу слова – и получили ее. И испытали шок. Л. Смирнова: «Я всматриваюсь в лица, которые показывают с экрана, – лица людей, сидящих в тюрьмах. Какая деградация! Какие-то бессмысленные, тупые глаза. Он убил столько-то человек, а мы теперь его снимаем. Зачем? Почему мы их так много снимаем? Потому что, как мне объяснили, дурные вести лучше раскупаются? Какой цинизм! Когда-то бы репетком, он принес много зла, но теперь, когда все дозволено, тоже страшно. Какой-то контроль – моральный, нравственный – должен быть. Иначе нация в целом деградирует» (152).

Почему получилось именно так? Какие хорошие люди шли во власть, но где же обещанные розы? Развал критериев моральной оценки начался с почти узаконенного двоемыслия советских интеллигентов и позже обернулся кампанией под названием «гласность», ставшей эталоном манипуляционных технологий. С. Кара-Мурза: «Вспомним, какой удар по сознанию нанес случай, ставший вехой антисоветской программы: в детской больнице в Элисте двадцать малышей были заражены СПИДом. Как был подан этот бьющий по чувствам случай? Вот вам советская медицина, не стерилизуют шприцы… Потом выясняется, что никто никого не заразил, а в эту больницу направляли из разных мест детей – носителей СПИДа. Но этого пресса уже не печатала, да это было и не важно. Все поверили в миф о дикости советского здpавоохpанения» (154).

В результате подмены понятий «демократическая интеллигенция» воспринимает как истину не реальность, в которой живет большинство их сограждан, а своё видение счастливого общества. Критерием «качества жизни» у нее стало уже даже и не потребление, а вид товаров на полках магазинов. В советское время какая-нибудь А. Пугачева вздыхала: «На Западе звезды моего уровня получают…» И интеллигенты сочувственно вздыхали, не осознавая, что передел средств в пользу А. Пугачевой ударит, в первую очередь, по ним. При социализме и системе перераспределения гонорары Аллы Борисовны шли, кроме всего прочего, и в пользу рядовой интеллигенции (учителя, врачи и т. д.). Теперь А.Б. получает как западные звезды, но рядовому отечественному интеллигенту от этого только холодно.

Ах да, еще «свобода слова»! Спустя два дня после разгона Российского парламента в 1993 году знаковые фигуры «демократической» интеллигенции стали подписантами обращения к президенту Ельцину, требуя самых крутых мер для расправы с «мятежниками». Это так называемое «письмо сорока двух»: «Хватит говорить… Пора научиться действовать. Эти тупые негодяи уважают только силу. Так не пора ли ее продемонстрировать нашей юной, но уже, как мы вновь с радостным удивлением убедились, достаточно окрепшей демократии?» и т. д. (155). Из упомянутых в этой книге письмо подписали писатели Виктор Астафьев, Григорий Бакланов, Василь Быков, Даниил Гранин, Юрий Нагибин, поэты Белла Ахмадулина, Андрей Дементьев, Александр Иванов, Юрий Левитанский, Булат Окуджава, Роберт Рождественский, академик Дмитрий Лихачёв, публицисты Андрей Нуйкин и Лев Разгон, булгаковед Мариэтта Чудакова.

Философ и диссидент А. Зиновьев отмечал, что это обращение интеллигентов-демократов «не имело прецедентов подлости, жестокости и цинизму», но на самом деле всего лишь закономерное слияние либерализма и фашизма, то есть защита капитализма крайними, репрессивными методами, о чем писал мой коллега Г. Сысоев. И критерии морали и уровня общего поведения задаются, исходя не из интересов основной массы населения, а именно состоятельной буржуазной элиты и в интересах управления этой элиты, ради получения от нее «средним классом» очередных материальных благ. От кого же идеологически защищают капитализм либеральные интеллигенты? Да от собственного разочарованного народа! Круг замкнулся.