Уличная карнавальность и политическая заостренность врывалась в молодое советское искусство. Постановки Мейерхольда, кинематограф Эйзенштейна, диспуты Маяковского – явления, ставшие символами бурных 1920-х годов[118]. Примечательны в этом отношении театральные постановки Н. Фореггера, чьи актеры были профессиональными акробатами, танцорами, эксцентриками и физкультурниками. Театральный режиссер А. Алексеев свидетельствует: «В его спектаклях гимнастика и танцы на весьма рискованные сюжеты были перемешаны с умными и часто остроумными памфлетами. Так что весь спектакль превращался в какой-то конгломерат цирка и варьете с привкусом эротики и политики… В «Женитьбе» по Фореггеру на фоне яркого плакатного футуризма Подколесин и Степан в клоунских костюмах вылетали навстречу друг другу, вися на трапециях вниз головами, и в таких позах, летая по сцене, читали свой монолог. Вот первые его строки:

Подколесин: Висишь, висишь, вдруг станет скверно… Манит к себе прекрасный пол… Все в этом мире эфемерно… Степан! Куда ты?

Степан: В комсомол!

…Кончалось действо «производственными» танцами: ни с того, ни с сего выходили почти обнаженные парни и девушки и имитировали машины, что было у Фореггера непременным элементом всех его спектаклей и что артисты делали действительно виртуозно» (4).

Сравним вышеописанное с каноническим текстом «12 стульев»:

«Подколесин трагически спросил:

– Что же ты молчишь, как Лига наций?

– Очевидно, я Чемберлена испужался, – ответил Степан, почесывая шкуру…

Чувствовалось, что Степан оттеснит Подколесина и станет главным персонажем современной пьесы. Кочкарев с Феклой спели куплеты про Чемберлена и про алименты, которые британский министр взимает с Германии».

Вспомнили Фореггера, упомянем также И. Терентьева, режиссера из Ленинграда, активно работавшего в 1920-е годы. Особенно прославился его «Ревизор». К тексту Ильфа и Петрова он еще ближе. Постановка осуществлена в декорациях-конструкциях и вызвала восторг публики и разноречивые отклики прессы. Очевидцы рассказывали, что на сцене был устроен нужник и все герои, появляясь, первым делом бежали в уборную.

«Нет, это я сказал э-э-э!» – кричал оттуда Бобчинский. Кстати, Бобчинский и Добчинский были женские роли. А во время обеда Хлестакова рвало, и он недоумевал: «Что это?» – «Лабордан-с», – отвечали ему (5). Так что Ильфу и Петрову рисовать свой театр «Колумб» приходилось не только с постановок Мейерхольда, как обычно судит читатель. Таков был общий новаторский настрой советского искусства.

Сумасбродство творцов провоцировало и рядовых сограждан внести свою лепту в создание эстетики нового общества. Многие цепляли на лацканы синий значок, на котором красовались две выпуклые буквы «ДР», что означало «долой рукопожатие». Покупали и носили такие значки люди, которые считали, что здороваться и прощаться надо словесно, а жать друг другу руку – это негигиенично, это пережиток темного прошлого. В. Маяковский как обычно в теме:

Другие публично обнажались под лозунгом «Долой стыд». Прочие ставили бессмысленные рекорды. Например, в 1925 году пешком из Ялты в Москву пришел некий журналист Донской. Он потратил на свое путешествие 70 дней и три пары ботинок. В «Золотом теленке» его опыт увековечен безымянным пешеходом из Владивостока, который, по воле соавторов, был задавлен автомобилем при входе в столицу. Удивительные времена и люди. «Гвозди бы делать из этих людей», – писал о них поэт Н. Тихонов (а не Маяковский, как обычно считают).

Советская пропаганда рождалась в бурное и революционное время и была передовой для своей эпохи. Но уже тогда начали проявлять ее родовые черты, которые в конечном итоге привели к ее упадку и проигрышу в глобальном противостоянии с капиталистическим миром: излишняя персонификация (вождизм) и злоупотребление идеологическими штампами.

Переименование улиц, промышленных предприятий, ресторанов, кинотеатров и целых городов в послереволюционные годы было для новой власти одним из доступных способов символического преображения действительности и тотального овладения нею. Помните первое появление Бендера в Старгороде: «Он прошел Советскую улицу, вышел на Красноармейскую (бывшая Большая Пушкинская), пересек Кооперативную и снова очутился на Советской. Но это была уже не та Советская, которую он прошел: в городе было две Советских улицы. Немало подивившись этому обстоятельству, молодой человек очутился на улице Ленских событий (бывшей Денисовской)». Всем памятен пример переименования Петрограда в Ленинград, но ведь имеется и масса других случаев, когда вожди, ничтоже сумняшеся, в свою честь переименовывали населенные пункты. В 1924 году Елисаветград переименовывается в Зиновьевск (Кировоград, ныне снова переименованный в Кропивницкий), на карте страны появились Троцк (Гатчина), Сталино (Донецк) плюс Сталинград (Волгоград), Молотов (Пермь), Ворошиловград (Луганск) и множество прочего.

Ну, и прилагательное «красный». «Красный путиловец», «Красная нить», «Красная стрела»… Несть им числа. Сергей Миронович Киров, согласно историческому анекдоту, был родом из деревни Пердягино (официально – г. Уржум Вятской губернии). На дружеских застольях Сталин смеялся: «Давайте переименуем село в Красное Пердягино!» (6).

К началу 1930-х, кроме простых переименований появилось и что-то материальное – в период нехватки всего самого необходимого власти наладили массовое производство портретов руководителей партии и правительства. Портретами украшали не только кабинеты или жилища, но и витрины магазинов. Отдельные умельцы создавали и штучный, особо ценный товар ручной работы. Так, в журнале «Тридцать дней» сообщалось о семнадцатилетнем крестьянском самоучке, который изготавливал портреты М. Калинина и других вождей: «На фанеру наклеиваются столярным клеем различные семена, подобранные по цвету. Затем все это заливается лаком». Описанные в «Золотом теленке» картины из волос, как и из семян, были реальностью. Некий парикмахер Г. Борухов вышил волосом портрет Ленина, а вышитая человеческим волосом голова лошади даже была приобретена одним из харьковских музеев (7). Так что эскапады Остапа Бендера по поводу овсовых и седеющих картин имели под собой серьезные реальные основания.

Но за исключением некоторых, совсем уж неожиданных находок, продиктованных модой на новизну и оригинальность, советская пропаганда в период культурной революции имела строго прикладное значение.