Итог абсолютно закономерен – интеллигенция, как обычно, льнет к кормушке, забывая своё призвание и честь. Лев Николаевич Гумилев, предвидя жалкую и подлую роль интеллигенции в новое смутное время, много раз в последних интервью повторял малопонятные тогда слова: «Я не интеллигент!» (156). Но у многих ли хватит мужества отмежеваться от современной выродившейся интеллигенции? Да и остались ли она вообще?

Великий Наполеон Бонапарт рекомендовал как можно чаще оперировать понятиями, ничего не выражающими и все объясняющими, например, «судьба». Очень часто слова, имеющие самый неопределенный смысл, оказывают наибольшее влияние на толпу. Таковы термины «демократия», «равенство», «свобода» и т. д., в которых заключается мощная пропагандистская сила. Они образуют синтез всех бессознательных разнообразных стремлений и надежд на их реализацию.

Многие революционеры (а те, кто пришли к власти в результате Февральской, а затем и Октябрьской революций именно революционеры) смерть приняли из рук революции (или контрреволюции – как считали многие из них). Но оставили своим наследникам революционное сознание, с трудом умещавшееся в правовое и бюрократическое поле упорядоченного государства. Революция, то есть коренной и безжалостный слом сложившейся системы, была опоэтизирована и воспринималась поколениями советских граждан не как трагедия, а как вершина человеческого духа. Целое поколение людей считало, что братоубийственная резня, спровоцированная радикалами, и есть праздник освобождения.

Мрачный Н. Бердяев пытается объяснить устойчивость режима большевиков консерватизмом общества: «B стране самодержавной монархии, не привыкшей к правам и свободам гражданина, легче осуществить диктатуру пролетариата, чем в западных демократиях. Это бесспорно верно. Вековыми инстинктами покорности нужно воспользоваться для пролетарского государства» (1). Но всяческие диктатуры на пространстве Европы осуществились и без большевиков – немецкая, итальянская и прочие.

Любая народная революция начинается с пропаганды и умения донести свои идеи до масс. Кстати говоря, отсутствие единой идеологии и понятных народу лозунгов называют одной из существеннейших причин поражения Белого движения в Гражданской войне. Значит, кроме покорности, которую Бердяев по ходу книги упорно приписывает русскому народу (а ведь народов в СССР насчитывалось множество), эффективность правления большевиков продиктована несомненным умением украсить свою диктатуру лозунгами, отвечающими сокровенным желаниям простых людей.

Большевики были поддержаны народом во время Гражданской войны, поскольку смогли донести до основной и наиболее консервативной массы народа – крестьянства – свои лозунги, в первую очередь, касавшиеся раздачи земли. Но и среди радикальной интеллигенции, страшно далекой от народа, поддержка большевиков оказалась весьма значительной. Внутренняя природа этих двух опор режима различна. Левые интеллектуалы ждали от режима полной революционизации культурной жизни. От В. Маяковского до А. Дункан деятели культуры воспринимали великий экономический эксперимент как перестройку всей человеческой цивилизации.

С самого начала авантюрное искусство революцией оказалось востребовано и «креатива» строителям нового общества было не занимать. Трудно поверить, но до наступления эры развитого сталинизма, «советское» обозначало в мире самое передовое, ультрамодное, радикальное искусство. Недаром к нему обращались в своих исканиях шестидесятники. Радикализм художественных исканий поддерживало и молодое ищущее свое место на культурной карте мира государство. Пропагандистские изыски, вроде раскрашивания Красной площади в красный цвет или награждения лучших конников-красноармейцев красными кожаными галифе, просто были бы невозможны без благосклонного к этим экспериментам отношения начальства.

Классикой жанра стало проведение в 1920 году в еще голодном Петрограде фантастического действа – «Мистерии освобожденного труда», в котором принимали участие 2 тысячи солдат Красной армии, студенты театральных училищ, а 30 тысяч присутствовавших зрителей хором пели «Интернационал». И в будущем молодая власть не отказывала себе в удовольствии шокировать «цивилизованный» мир новыми формами массовых мероприятий – комсомольскими карнавалами, живыми газетами и всем тем, что вовлекало улицу в общее творчество, вплоть до спортивных состязаний. 20 июля 1924 года в том же Петрограде сильнейшие шахматисты города П. Романовский и И. Рабинович разыграли партию в «живые» шахматы. Белые – команда «Красный Флот», черные – «Красная Армия». Моряки в белой форме, красноармейцы в защитной одежде. «Коней» играли настоящие всадники; ладьи – целые пушечные расчеты, по три человека при маленьких пушечках; король – знаменосец со стягом. А в 1927 году в цирковом представлении «Взятие Перекопа» участвовало триста красноармейцев, изображавших красных, белых, французов, участвовала и артиллерия, стрелявшая холостыми.

1 мая и 7 ноября стали днями массовых карнавальных действ: по городским улицам Москвы, Ленинграда, Харькова, других городов в общем течении демонстрантов двигались конструктивистски оформленные грузовики с веселящимся народом, механизированные макеты и модели достижений (фабрика, изба-читальня, сберкасса), корабли, маяки (символ значения СССР для других народов) и т. д. В сценариях карнавалов учитывались разнообразные мелочи, которые оговаривались в прописанных инструкциях: «Реализуя участие в демонстрации, нужно иметь в виду не только оформление карнавальной машины, работников театра, а также подбор словесного и музыкального текстов для карнавала. Надо добиться, чтобы все колонны театров вносили максимум оживления, красочности, бодрости в ряды демонстрантов, являя образцы затейничества, коллективной декламации и массовых песен» (2). Революционные песни, легко переходили в нехитрые частушки, написанные на злобу дня: «Чемберлены поспешили/ Ультиматум нам прислать/ «Ульти» к делу мы пришили, /Матом будем отвечать». Живописное описание подобного комсомольского карнавала дают Ильф и Петров: «Понесли чучело английского министра Чемберлена, которого рабочий с анатомической мускулатурой бил картонным молотом по цилиндру. Проехали на автомобиле три комсомольца во фраках и белых перчатках. Они сконфуженно поглядывали на толпу.

– Васька! – кричали с тротуара. – Буржуй! Отдай подтяжки»[117].

Ну и, разумеется, непременные атрибуты карнавалов – гробы для мирового капитала, самых разных фасонов и цветов. В эпизоде, где Балаганов пугается черного гроба с надписью «Смерть бюрократизму», известный исследователь творчества соавторов Ю. Щеглов усматривает даже мотивы готического жанра и рыцарского романа, которые остроумно скрещены с похоронной образностью агитпропа: «Остап открыл дверь и увидел черный гроб. Гроб покоился посреди комнаты» и так далее… После таинственного полумрака и испуга следует обыденное объяснение: «Это был прекрасный агитационный гроб, который по большим праздникам геркулесовцы вытаскивали на улицу и с песнями носили по всему городу. Обычно гроб поддерживали плечами Скумбриевич, Бомзе, Берлага и сам Полыхаев, который был человеком демократической складки и не стыдился показываться рядом с подчиненными на различных шествиях и политкарнавалах».