– Иляилич, я скажу ему, чтоб не нервничал. Всё будет хорошо.

Тот вздохнул:

– Как хотите…

Аэроплан улетел… Мира долго смотрела вслед. Что она теперь для неё – приёмная мать и наставница? Просто помеха для её, Миры, успеха! Но теперь можно вздохнуть свободно. Калинина обещала устроить им гастроли.

Вечерело, косые, золотые, осенние лучи пробивались в окна, когда Нейдер вышел на широкую парадную лестницу на Пречистенке.

И столкнулся с Исидой.

Даже онемел на минуту. Сердце ухнуло в рёбра. Та грустно улыбнулась:

– Не отпускает меня Россия. Незапланированная посадка под Можайском. Вылет завтра утром.

Рассказала, что дала урок танца местным комсомольцам. Под гармонь. Даже разучила с ними свободное движение в спиральном построении «Интернационала». Просила приготовить мешок с двадцатью красными туниками к утру. Сбросит.

– Я обещала.

– Пилот ругался?

– Ужасно! – и рассмеялась. – Чипука!

Снова катались морем вдоль побережья. Парусом правил местный мальчишка, смуглый, почти шоколадный. Его звали Мамед. Местные очень близки персам по крови. Сергей читал стихи. Спрашивал: знает ли мальчик Пушкина? Тот кивал. «А мои стихи понравились?» Снова кивок. «Но у Пушкина лучше».

Сергей читал всё глуше и глуше, всё глубже погружаясь в строки, пока не перестал замечать окружающее. Только ветер. Ему и читал.

Надежда на помощь Болдовкина быстро таяла. Да, он постоянно мотается в Тегеран и обратно. Но такой вопрос – взять с собой поэта – сам решить не может. «Надо к Кирову обратиться…»

Сергей не верил ушам: неужели у него ничего не получится? Все эти высокие советские чиновники – просто пешки? Просил Чагина: тот смущённо улыбался и разводил руками. Симпатичный человек, обаятельный, молодой мужик, но «на всё нужны официальные бумаги»! Сергей чувствовал: западня. Он не таковский! Он не дастся! Вспоминал Исиду, как она плакала, как умоляла не возвращаться в Россию. Не может он без родины, сколько раз говорил! Сейчас он тоже не навсегда исчезнет. К Горькому съездит в Сорренто, к Исиде, а там, глядишь, с Сергеем Конёнковым пересечётся где-нибудь. Дома, в России, всё наладится, о нём забудут на время. Издали вообще виднее будет, кто враг ему. Подобно тому, как поездка с Исидой показала, кто ему Толик. Забудут, перестанут поливать грязью во всех печатных изданиях, суду выйдет срок. Тогда и вернуться можно.

Стал расспрашивать знакомых, осторожно, по-звериному таясь, как он умел. Не близких, а дальних, невзначай. Постепенно понял, что в Тавриз – первый город на территории Персии – есть железнодорожная ветка, ведущая из Нахичивани в Джульбу. Чагину сказал, что едет в Тбилиси, тем более, был замечательный повод: за гонораром «Зари Востока». Его не пускают в Персию? Выберется сам. Он поэт, а не кенар в клетке. Давно сформулировали, что такое пролетарская поэзия: «это поэзия, которая творится поэтами-рабочими и поэтами, первоначально бывшими рабочими. Она проникнута классовым пролетарским и коммунистическим духом». Много таких брошюрок тогда выпускалось, на злобу дня. Вот и некий Фриче сочинил сборничек «Пролетарская поэзия» в 1919 году, или, как тогда говорили, во второй год первого века.

Это ещё лучшее – Кириллов. Вот и вся их поэзия. Или, скажем так: и это поэзия? Не отдаст он им милой лиры, ни за что. Ведь и сам над ней не властен. Божья дудка. Ну а «стишок писнуть – не слишком сложные дела». Это не значит отдать лиру. Та же «Баллада о двадцати шести» – лишь дань моменту. Плата за Персию, так он думал. К сожалению, надежды не оправдались. Но с Чагиным ссориться нельзя. Хороший мужик, русский. Вот только партиец. Умный. С ним не пропадёшь в стране Советов. Смотришь, и с Кировым познакомит.

Стук колёс ворошит мысли, будто распахивает уставший взгляд. Испытываешь непередаваемое чувство романтики, оторванности от мира. Сердце Сергея билось гулко. Вот она, Персия. Те же пейзажи, выжженная трава, быстрые, сверкающие ручьи, красные горы, со всех сторон обступившие железнодорожную ветку, исполины, строго смотрящие на бренных людей. Горы так близки, что иногда полотно путей словно врезается в них. Никогда он не видел такой красоты. Так вот что такое Восток! Далеко за спиной остались Баку, друзья, вся прежняя жизнь. Он совершил рывок. Ещё немного, ещё несколько километров. Если спрыгнуть с поезда, через десять метров он будет уже в Персии! Граница не обозначена никак – ни постовых, ни загородок. На всем протяжении этого сказочного пути он не увидел ни одного человека, только горы, трава, большое озеро с играющим в воде солнцем. Что-что, а прыгать он умел. Сколько раз проделывал это на станции Дивово, на полном ходу! Проще пареной репы. Прыгаешь спиной, против хода, а там дай бог ноги. Они вынесут. Почему-то в голове вертелся экспромт, написанный им на днях в Баку:

Не-е-ет. Теперь всё будет иначе. Смотрел из тамбура на мельканье каменистой почвы, бесконечную вереницу гор. Ему объяснили, в какую сторону идти. Персидских деревень вокруг много. Но лучше – ближе к дороге на Тавриз. Вдруг подумал, что весной тут, наверное, всё расцветает. Древние предгорья покрываются коврами цветов… Спасение близко. Никто не обращает на него внимания. Едут только местные, везут какие-то немыслимые тюки. Они его ещё на платформе рассмотрели.

Один вагон – грузовой. Что там? Ещё сзади, последний – явно не пассажирский, в него не садились. Тогда зачем он? Джульба – это уже граница. Дальше поезд идёт в Персию. Но его не пустят. Надо спрыгнуть раньше. Когда? – задавал себе мучительный вопрос которую минуту. Сейчас? Кровь стучала в висках. Он понимал, что опасности никакой, но тогда почему так страшно, по-настоящему, до дрожи?

Решил так: досчитает до десяти и прыгнет. Вдруг увидел человека внизу – прыгнул кто-то ещё! И сразу выстрелы. Человек упал. Кто-то дёрнул стоп-кран, Сергея швырнуло в стену…

Стоял бледный и думал: «Это он должен был там лежать – на месте этого парня… Так вот зачем вагон сзади…»

Вернулся. Написал Галине в письме: «Сижу в Тифлисе. Дожидаюсь денег из Баку и поеду в Тегеран. Первая попытка проехать через Тавриз не удалась».

Чаще всего он разговаривал с Пушкиным как с живым человеком, современником. Вспомнились слова Исиды: «Красота не умирай!» Конечно, моя девочка. Это для всех других Пушкин – книжная пыль, воспоминания детства, чудесные мгновенья душевного подъёма, которые переживаешь, вникая в волшебство строк. Всего лишь. Для него Саша живой. Недаром он натыкается на всякие знаки, напоминающие о нём. Вся его московская жизнь – вокруг памятника Александру. Пушкин борется с ним, спорит, объясняя, в чём истинный смысл Слова. Да, он был реформатором языка. В сущности, мы говорим языком Пушкина. Но зачем такие рифмы? Они должны быть напевны. Их ухом надо слушать. Мотив должен быть всегда разный, отвечающий смыслу написанного. Тот, кто умеет слышать, поймёт, вычислит этот мотив из твоих стихов и сложит песню. Она пойдёт гулять в народе – утешать и тревожить, корябать и ласкать. Но вот что ему особенно нравилось – это необычайная лёгкость пушкинского пера. Кажется, что оно порхало беспрерывно и невесомо. Строки – дыхание. Разговорность. Её он вплел в венок своего мастерства – в стихах-письмах. Пушкин ведь тоже писал так: «Няне», «К Языкову», «К Баратынскому», наконец, «Жене»: «Пора, мой друг, пора! Покоя сердце просит…» Как грустно. Вот она, расплата за гений, мзда, взимаемая Чёрным Человеком. Большая часть стихов Пушкина – посвящения, обращения, разговор с невидимым собеседником.