Ноябрьский 1929 г. Пленум ЦК принял резолюцию о мобилизации для колхозов 25 тысяч промышленных рабочих[2282].

Проблемы дисциплины, в годы Первой пятилетки, радикализовались крайним сжатием потребительского сектора экономики, что, даже по сообщения официальной прессы, выражалось, прежде всего, в низких зарплатах рабочих; в «необеспеченности сколько-нибудь сносными жилищами»; «безобразном питании», и в результате приводило к «катастрофическому падению труддисциплины», и огромной текучести рабочей силы. Троцкий в 1932 г., в связи с этим, призывал к продуманному плановому отступлению, от высоких темпов индустриализации, для того, чтобы «обеспечить рабочих и их семьи пищей, жильем и одеждой. Какою угодно ценой!»[2283]

Это отступление было заложено в планах на Вторую пятилетку, в которой, в приоритет, за счет снижения темпов индустриализации, был поставлен «подъем благосостояния рабочих и колхозных масс и повышение уровня потребления трудящихся»[2284].

Реформационный энтузиазм

В русском народе и русском обществе, должна пробудиться производящая и созидающая энергия.

Н. Бердяев[2285]

Наказаниями можно добиться лишь механического подчинения, наказание не может дать того энтузиазма, без которого осуществление индустриализации было бы невозможно. «Энтузиазм никогда не рождался из рабства, — подчеркивал этот факт директор английской машиностроительной компании Гартель в 1931 г., — Если бы Советская Россия при осуществлении пятилетки зависела от принудительного труда, она распалась бы на следующий же день»[2286].

Этого энтузиазма не было в царской России, все благополучие дворянско-помещичьей аристократии, которой, отмечал С. Витте, было «связано с бесправием (народа) и лозунг которых «не мы для народа, а народ для нашего чрева»»[2287]. «Лучше сгореть в огне революции, чем медленно гнить в помойной яме монархии, как мы гнили до февраля, — восклицал в декабре 1917 г. М. Горький, — Мы, Русь, очевидно, пришли ко времени, когда все наши люди, возбужденные до глубины души, должны смыть, сбросить с себя веками накопленную грязь нашего быта, убить нашу славянскую лень, пересмотреть все навыки и привычки наши, все оценки явлений жизни, оценки идей, человека, мы должны возбудить в себе все силы и способности и, наконец, войти в общечеловеческую работу устроения планеты нашей, — новыми, смелыми, талантливыми работниками»[2288].

Этот энтузиазм не смог зажечь и тот, кто казалось, был в нем кровно заинтересован — российский промышленный класс, причина этого, по мнению Н. Бердяева заключалась в том, что «инстинкты национальной творческой производительности», еще не возобладали у него «над инстинктами стяжательства и нечистого обогащения», что делает его неготовым к свершению «исторического общенационального дела»[2289].

Еще хуже обстояло дело с правящим — дворянским сословием. М. Салтыков-Щедрин сравнивал его, с получившим за последнюю сотню лет образование Митрофаном[2290], но который по-прежнему «ничего не знает и не хочет знать. Он живет в век открытий и изобретений и думает, что между ними и тою или другою формою жизни нет ничего общего…»[2291].

Капитализм и индустриализация на Западе были следствием прошедшей там Реформации, когда «вместе с экономическими преобразованиями шло множество других; но эти последние находились в служебном отношении к первому…», — пояснял в 1872 г. С. Соловьев. И этим первым, отмечал он, «самым сильным и поражающим своею новизною движением было движение в области мысли, в области науки и литературы, перешедшее немедленно в область религиозную…»[2292]. В России даже предпринимательский класс, за немногими исключениями, почти не выходил за рамки традиционного мировоззрения прежних веков.

Реформационный переворот в России произошел только в Октябре 1917 г.: «Русская революция пробудила и расковала огромные силы русского народа. В этом ее главный смысл»[2293], — пояснял Бердяев, выделяя при этом ключевые черты «русской Реформации»: «Ленин хотел победить русскую лень… Произошла метаморфоза: американизация русских людей…»[2294]. «Не зная, к каким результатам приведет нас, в конце концов, политическая деятельность их, — писал в 1918 г. Горький, — психологически — большевики уже оказали русскому народу огромную услугу, сдвинув всю его массу с мертвой точки и возбудив во всей массе активное отношение к действительности, отношение, без которого наша страна погибла бы. Она не погибнет теперь, ибо народ — ожил, и в нем зреют новые силы…»[2295].

«Я потерял во время революции буквально все, что имел, — писал в 1924 г. один из крупнейших металлургов России В. Грум-Гржимайло, — В войсках Колчака я потерял сына и племянника. Тем не менее, я ни на минуту не сомневаюсь, что победа красных и провал Колчака, Деникина, Юденича, Врангеля и проч., и проч. есть благо. Больна была вся нация, от поденщика до министра, от нищего до миллионера — и, пожалуй, интеллигенция была в большей мере заражена, чем простой народ. Она была распространительницей этой заразы лени и лодырничества». От благополучного разрешения большевистской идеи «зависит, останется ли Россия самодержавным государством или сделается, к восторгу наших «друзей», колонией и цветной расой, навозом для процветания культурных народов»[2296].

«Я дал понять, — отвечал представитель царской фамилии вл. кн. Александр Михайлович критикам сталинской индустриализации, — что я прежде всего русский и лишь потом великий князь. Я… сказал, что не сомневаюсь в успешном выполнении пятилетки…, этот план не просто будет выполнен — за ним должен последовать новый план, возможно, десятилетний или даже пятнадцатилетний. Россия больше никогда не опустится до положения мирового отстойника. Ни один царь никогда не смог бы претворить в жизнь столь грандиозную программу…»[2297].

«Русским раньше очень не хватало деловитости, дисциплины, организации. Сейчас, — подтверждал в 1937 г. Ллойд Джордж, — они этому учатся, и притом с несомненным успехом»[2298]. «В России зарождается новый человеческий тип…, — подтверждал в 1939 г. годы немецкий философ В. Шубарт, — Это поколение горит творческой энергией созидания и воодушевляется грандиозными задачами строительства… Осознание достоинства труда вытесняет, как былое раболепие, так и нигилистические страсти… Это — достижение большевицкой революции. Это она вернула русского к реальности, приучила его к ней, увлекла актуальными задачами времени. Она заставила его относиться к жизни всерьез»[2299].

Пробуждение этого энтузиазма было необходимым условием для перехода от феодально-средневековой к индустриальной эпохе ХХ века. И для этого перехода необходимо было, прежде всего, совершить переворот в сознании, приходил к выводу, в своей книге «Протестантская этика и дух капитализма», М. Вебер, поскольку «хозяйственное мышление, свойственное данной форме хозяйства, — пояснял он, — определяется соответствующей религиозной направленностью»[2300].

На смену иррациональным постулатам средневековых религий, должно было прийти материалистическое мышление эпохи капитализма, которое определяется, прежде всего, рациональным сознанием. На Западе этот переход произошел в период религиозной Реформации. В России первые реформационные идеи появились еще накануне отмены крепостного права, но