приложения своих сил. Эта душа остается верна себе. Для постороннего глаза она кажется равнодушной, рассеянной и вялой. Если же под воздействием скрытой в ней силы она направит свою волю к определенной цели, ее уже не остановить никому – ни Жакоме, ни Дютуру, ни Масси, ни Перамалю, ни епископу, ни императору, и даже такая гранитная скала, как монахиня Возу, пред ней бессильна.

Бернадетта добилась, чтобы ее рукам позволили переносить на освященные куски материи волшебные краски и линии, зародившиеся в ее голове. Помимо необходимых материалов, ей предоставили еще и бумагу для эскизов и цветные карандаши, чтобы она могла делать наброски для будущих вышивок. Правда, вышивки эти настолько необычны и своеобразны, что лишь восхищение нескольких разбирающихся в искусстве клириков, которым их показали, смогло немного уменьшить робкий испуг матери настоятельницы и ледяное недоумение матери Возу. С тех пор иногда и другие люди просят разрешения посмотреть новые вышивки сестры Марии Бернарды. Однако настоятельница выполняет эти просьбы только в отсутствие самой мастерицы. Руководительницы монастыря все еще путают самобытность молодой монахини со стремлением выделиться. Поэтому Бернадетта знать ничего не знает о том впечатлении, какое производят на людей ее мечты, ожившие в вышивках.

Она всей душой отдается любимому делу. Времени у нее хоть отбавляй, ибо она освобождена от всех других работ, а по особому распоряжению епископа – еще и от участия в утомительных религиозных обрядах. И она, никогда не обучавшаяся рисованию, целыми днями стоит на коленях среди разбросанных на полу листов бумаги. В первое время она еще придерживалась канонов и образцов, но потом из-под ее маленьких неумелых рук начали выходить такие фантастические цветы, каких она никогда в жизни не видела, и орнаменты, похожие на цветные символы какой-то еще неведомой веры. А то вдруг цепочка птиц или ангелов, устремляющихся в фиолетовое сияние неба. Или же ягненок, у которого, как у единорога, на лбу четко виден крест. В душе ясновидицы, обладавшей сверхъестественной силой узреть блаженную плоть Дамы, роятся бесчисленные лики и силуэты. Но сама она ничего этого не сознает. Не знает, как и что изобразят ее пальцы. Сделав несколько набросков, Бернадетта кладет их на колени престарелой Софии. Немая очень хорошо видит разницу между хорошим и менее удачным. Сравнив глазами рисунки, она кивает на один из них: так происходит отбор. После чего канва зажимается в пяльцы и начинается работа, которая по утомительности и бесконечности подобна труду Пенелопы. Но Бернадетта не знает, что такое нетерпение. Она словно вплетает цветным шелком в ткань секунды собственной жизни, спокойно и радостно избавляясь от них.

Работу прерывают лишь хоровые молитвы, прием пищи, адорации, розарий, дорога крестовая и ночной сон. В часе отдыха Бернадетта участвует, если ей захочется. В свободное время в ризницу иногда прокрадывается сестра Натали. Ей тоже нравится наблюдать, как возникают вышивки, и оценивать их. Однажды она спрашивает:

– Сестра, вы своими глазами видели Пресвятую Деву. Почему бы вам не вышить ее образ на одном из алтарных покровов?

– Что вы, сестра, как вы могли такое подумать? – возражает Мария Бернарда. – Даму нельзя ни нарисовать, ни написать красками, ни вышить.

– Может быть, вы просто не помните ее как следует? – удивляется Натали.

– О, я ее очень хорошо помню, очень хорошо, – улыбается Бернадетта, устремив неподвижный взгляд в окно, и обрывает разговор.

Невер – средневековый городок с узкими темными улочками. В марте после четырех часов дня в ризнице уже темновато. Поэтому Бернадетта к трем часам передвигает пяльцы ближе к окну, чтобы подольше использовать дневной свет. Это тихий час сумерек, когда часть монахинь обычно занимается испытанием совести. В последние годы отдых послушниц перенесен на час позже. Иногда до Бернадетты доносятся из коридора звук шагов возвращающихся парами послушниц и подгоняющий их голос наставницы. Но вот совсем рядом, в церкви, начинает играть на органе монахиня, которая ведает музыкальным сопровождением мессы.

Кто-то стучит в дверь ризницы. Привратница сообщает, что к сестре Марии Бернарде пришел посетитель. И мадам наставница велела проводить его в ризницу. Он сейчас явится.

Бернадетта отрывается от работы. Она крайне удивлена: посетитель? К ней почти никто не приходит. Что за посетитель? Бернадетта не может не признать: мать настоятельница избавляет ее от назойливого любопытства визитеров. И большей частью она лишь случайно узнает от других монахинь, что время от времени какая-то важная персона или какое-то общество требовало разрешения посмотреть на знаменитую Субиру, как будто она диковинное животное. Бернадетта же просила, чтобы ей раз и навсегда разрешили при посещении монастыря посторонними оставаться в своей келье. Следовательно, кто же этот посетитель?

Бернадетта поднимается с пола. Ее уставшие от напряженной работы глаза различают в темном проеме двери лишь высокую худощавую фигуру мужчины, не решающегося перешагнуть через порог.

– Хвала Господу нашему Иисусу Христу! – тихо и бесстрастно произносит он обычные слова приветствия в монастыре.

– Во веки веков, аминь! – отзывается Мария Бернарда. – Чем могу служить?

Мужчина мнет и вертит в руках свой берет:

– Я приехал, только чтобы узнать, как ты живешь, святая сестра…

Он делает шаг вперед и кланяется. У Бернадетты перехватывает дыхание. Она узнает в смущенном посетителе собственного отца, которого не видела долгие-долгие годы. Раскрыв объятия, она медленно подходит к нему и шепчет:

– Папочка, это ты… Возможно ли?

– Я это, я… Приехал к тебе на поезде, Мария Бернарда…

Чтобы не расплакаться, она плотнее сжимает губы, даже пытается засмеяться:

– Почему ты называешь меня «сестра» и «Мария Бернарда»? Ведь для тебя я по-прежнему Бернадетта…

Она обнимает отца и прижимается головой в чепце к его лицу. Но мельник Франсуа Субиру все еще не решается оттаять. С тех пор как его дочь, лурдская чудотворица, стала еще и суровой монахиней, его отцовская скованность стала ужасающей. Иногда, содрогаясь в душе, он все еще вспоминает, что хотел прогнать эту свою благословенную дочь к бродячим циркачам и цыганам. Он отвечает на ее объятия, почтительно приобняв ее за плечи.

– О, как я рада, что ты ко мне приехал, папа! – говорит наконец Бернадетта, справившись с первым волнением.

– Да я давно уже просил разрешения… Много лет… Но тогда отвечали, что, мол, нежелательно… А после смерти матери… Знаешь, я был так подавлен, не мог двинуться с места…

Бернадетта прикрывает веки, и голос ее звучит глухо:

– О, мама… Как она умерла?

Мельник Субиру поседел. Ему за пятьдесят. К его характеру, сохранявшему чувство собственного достоинства даже в годы нищеты и пьяного угара, с течением лет и под влиянием происшедших за эти годы событий добавилась