– Твоя мать померла легкой смертью, маленькая моя Бернадетта. Проболела всего несколько дней и не знала, что ее дни сочтены. Видимо, над ней простер свою руку святой Иосиф, да поможет он нам всем умереть такой смертью. А ты, дитя мое, была ее самой большой радостью, одна ты. Твой портрет всегда лежал на ее груди, пока она болела. Знаешь, сейчас есть много твоих портретов. Твое имя не сходило с ее уст до последней минуты…

– Мамочка уже тогда знала, что мы с ней не увидимся больше. А я не знала, – кивает в ответ Бернадетта и шепчет: – Мир праху твоему, мама!

– А мы заказали маленькие портреты покойницы, – гордо заявляет Субиру. – Они называются «миниатюры», и художникам за них хорошо платят. Одну такую миниатюру – портрет матери – я тебе привез, дитя мое.

Франсуа протягивает дочери позолоченный медальон на цепочке, на котором заурядные черты бедной Луизы приукрашены в интересах сбыта.

– Тебе разрешат его взять? – спрашивает он, памятуя об обете нестяжания.

– Думаю, мать настоятельница разрешит, – отвечает Бернадетта, по-детски радуясь портрету. Потом пододвигает отцу стул. – Расскажи мне, отец, как вам всем живется?

Субиру громко откашливается в знак того, что трудное для него и дочери начало свидания, к счастью, позади.

– Не могу пожаловаться, дитя мое. Дела помаленьку идут. Ведь я всегда был хорошим мельником, сама знаешь, меня подкосили засушливые годы, да и не меня одного, правду сказать. А теперь мы, мельники, просто не поспеваем за спросом. С последней осени в Лурде уже пятнадцать гостиниц, не больше и не меньше – пятнадцать! А Лакаде построил большую городскую больницу на несколько сот коек. Она называется больница Семи скорбей Богоматери. И моя мельница на Верхнем Лапака поставляет в эту больницу муку. А твои братья Жан Мари и Жюстен довольно ловко помогают мне на мельнице, теперь им некогда заниматься глупостями. Да, они передают тебе самый теплый привет. У твоей сестры Марии сынок и две дочки. Завтра она приедет повидаться с тобой, а с ней и еще кое-кто из лурдских знакомых. Мне, слава господу, удалось скопить немного деньжат, чтобы осталось детям и внукам, когда меня не станет…

Бернадетта выслушала все это, не сводя глаз с его губ, словно вдруг стала туга на ухо.

– Ах, папочка, – говорит она, когда его рассказ окончен, – я так рада слышать, что вам всем теперь хорошо живется…

У Франсуа Субиру вдруг на глаза наворачиваются слезы.

– А меня, Бернадетта, ночами часто совесть гложет. Как подумаю, что не мог тогда, в кашо, создать для тебя сносную жизнь… А теперь – теперь-то я мог бы обеспечить тебя куда лучше…

– Но ведь я тогда ничего дурного не чувствовала, отец, – улыбается Бернадетта. – А теперь – теперь у меня все есть…

– Тебе правда ничего не нужно, дорогая моя девочка? – спрашивает Субиру, понизив голос. – Мне кажется, ты что-то уж слишком бледная…

– О, это все чепец, мы все кажемся в нем бледными. Я совершенно здорова. Еще никогда не чувствовала себя так хорошо. Даже астмы у меня нет… – И словно для того, чтобы переменить тему разговора, спрашивает: – Когда прибыл твой поезд, отец?

– Ровно час назад… А остальные приедут завтра…

– Боже милостивый, значит, ты наверняка хочешь есть и пить! – ахает Бернадетта, вскакивает и быстро выбегает из комнаты.

У нее хватает духу постучаться к настоятельнице.

– Мадам настоятельница! – выпаливает она, задыхаясь от быстрого бега. – Мой отец только что приехал на поезде. У него целый день маковой росинки во рту не было. Можно мне…

– Само собой разумеется, дитя мое… Попросите сестру-хозяйку, она даст вам кофе с пирожными и ликер…

Бернадетта сама вносит в комнату поднос с угощением и накрывает маленький столик для отца. Щеки ее пылают, так рада она оказать отцу женское внимание, хоть раз сделать для него то, что всегда делала мать. Она любовно смотрит на него, пока он ест – жадно и в то же время скованно: как-никак, непривычно ему есть, когда кругом картины на священные сюжеты и облачения священников. Под конец дочь наливает ему рюмку ликера. Субиру отказывается – больше для виду.

– В последнее время, – говорит он важно, – я позволяю себе лишь изредка рюмочку вина и в рот не беру ничего более крепкого. При моей работе это вредно…

– Но сегодня, – улыбается Бернадетта, – сегодня тебе же не нужно работать…

И на память ей приходит отвратительное пойло «Чертова травка», которое мать всегда прятала от отца.

– Ты так думаешь? – уже колеблется мельник. – Твоя правда, дорога и впрямь неблизкая…

– Ну вот видишь, – подбадривает его она. – И я с тобой выпью. Я совсем не боюсь…

И она опрокидывает рюмку, не моргнув глазом. Это что-то новенькое, думает Субиру и после третьей рюмки чувствует себя уже совсем уютно в этом святилище, где всем распоряжается его дочь. Разговор не клеится. В сущности, говорить-то им не о чем. Бернадетта зажигает несколько свечей. Темное полотно со Святым семейством вдруг начинает сиять красками, которых на нем не было и нет. Молодая монахиня сидит как раз под ним. Святой Иосиф, дарующий легкую смерть, с серьезным видом сидит на заднем плане. Богоматерь с улыбкой глядит на младенца-сына. Папаша Субиру не может удержаться от мысли: это в какой-то мере и семья моей дочери.

Кощунственный вопрос бригадира д’Англа он давно позабыл.

Глава сорок вторая

Сразу много гостей

Группа посетителей, прибывающая на следующий день в монастырь Святой Жильдарды, при всей разношерстности являет собой представительную делегацию города Лурда к самой знаменитой из его дочерей. Мэр Лакаде прислал своего секретаря Куррежа, а декан Перамаль – аббата Помьяна, дабы те своими глазами убедились в хорошем самочувствии сестры Марии Бернарды. Ибо в миру никто ничего не знает о Бернадетте. Газеты молчат о чудотворице Грота, и даже известие о перенесенной ею смертельной болезни просочилось лишь мало-помалу, да и то весьма смутно.

Аббат Помьян возглавляет делегацию, которой пришлось совершить довольно длительную и утомительную поездку. Кроме доверенного лица мэра, к нему присоединились отец Бернадетты, ее сестра – жена простого крестьянина из Сен-Пе, тетя Бернарда Кастеро, оракул всего семейства, с годами не утратившая остроты ума, тетя Люсиль и, помимо них, еще двое посторонних: исцелившийся инвалид Луи Бурьет и владелица самого крупного в Лурде ателье мод Антуанетта Пере. Эти двое также были посланы – портниха вдовой Милле, а Бурьет мельником Антуаном Николо – для того, чтобы рассказать дома о состоянии здоровья Бернадетты.