И мама, и Раулито очень хотели узнать, о чем мы разговаривали. И на их лицах я увидел одинаковую восторженную оторопь, когда они услышали, что отец и пальцем меня не тронул.

4.

Разрешилась загадка, которая никакой загадкой и не была. Агеда сказала вчера, когда мы стояли у выхода с рынка:

– Я понимала, что ты что-то в жизни ищешь, только вот я тебе того, что ты искал, чем бы это ни было, дать не могла.

Она так и не смогла свыкнуться с нашим разрывом. Помнит каждую подробность, каждый жест, каждое слово – все, что произошло в миг прощания. И сейчас, двадцать семь лет спустя, она словно по-прежнему стоит, застыв как статуя, под деревом на площади Санта-Барбара. Наши тогдашние отношения представляются мне эпизодом, лишенным всякого значения для моей биографии. В юности у меня таких историй было в избытке; но я, конечно, не стану говорить ей об этом, чтобы не причинять боль. Ведь она вкладывала столько надежд, столько ожиданий и столько любви в то, что для меня было всего лишь приключением, к которому вряд ли можно добавить определение «любовное».

А еще она вчера сказала с улыбкой и без намека на обиду, во всяком случае внешне, что тогда была уверена: рано или поздно я ее брошу.

– Но в любом случае была готова на все, лишь бы удержать тебя. Только не смейся.

– Я? Я и не думаю смеяться…

– Ты понимаешь, какую цену я готова была заплатить…

Я честно ответил: представления не имею, поскольку никогда не имел привычки водить в банк женщину, которая хотела бы остаться со мной, – это значило бы продать себя в рабство. Теперь засмеялась она:

– Мало кто способен понять, до каких крайностей может дойти влюбленная женщина.

Потом довольно весело рассказала, что часто вспоминала сцену нашего расставания на площади Санта-Барбара, но цепляла к ней другую, воображаемую, развязку. Например, будто я вдруг говорю ей: это была шутка, я разыграл тебя, чтобы увидеть твою реакцию. Или такой вариант: я ухожу, дохожу до угла и поворачиваю назад, раскаявшись в своем решении, а потом целую ее, хотя совсем недавно в поцелуе отказал; и тут появляются скрипачи, окружают нас и начинают играть. А иногда на том же углу меня сбивает мотоцикл или грабитель вонзает мне в грудь нож, потому что я не сразу отдаю ему кошелек. Она быстро вызывает скорую и тем самым спасает мне жизнь. Потом Агеда сказала, что в сцене нашего расставания была одна деталь, которая поначалу показалась ей немыслимой. Какая? То, что я принял ее подарок. И она подумала: «Вот и ладно, теперь, где бы он ни жил, у него будет память обо мне». Агеда пошла за мной следом по улице на некотором расстоянии и увидела, что в машине меня ждала женщина.

– Потом ты на ней и женился, насколько я знаю. Я нашла ее красивой.

По дороге домой Агеда увидела свой подарок на ступенях перед каким-то подъездом и хранила его до прошлого воскресенья, не снимая обертки.

Ей иногда мечталось, как мы с ней случайно встретимся под конец жизни в пансионате для престарелых. И вот финал фильма: в общей столовой она вручает мне книгу Сара-маго, я благодарю ее, и на глаза у меня наворачиваются скупые слезы.

– Ты много мечтаешь?

– Да, довольно много.

Тогда я спросил, как ей удалось узнать мой адрес. Конечно, мишенью своих подозрений я готов был сделать нашего друга Хромого. Но прикусил язык. Кто знает, о чем беседуют за моей спиной эти двое и какие отношения их связывают. Однако Агеда ответила, что в эру интернета найти любой адрес очень просто. На веб-странице нашей школы висит даже моя фотография. Правда, довольно старая. Может, мне пора ее сменить? В подъезд Агеда тоже попала легко. Надо было только подождать, пока выйдет кто-нибудь из жильцов.

– А почему ты не позвонила в домофон?

– Я думала, ты еще спишь.

5.

Два последних дня в голове у меня звучат слова Агеды. Ведь вот как оно выходит. Нет ничего проще, чем найти нужный тебе адрес в интернете, проникнуть в подъезд, подняться по лестнице на соответствующий этаж и оставить что угодно под дверью?

А значит, и кинуть в почтовый ящик?

Едва вернувшись домой, я достал пачку анонимок и отыскал те, которые не были напечатаны на компьютере и не были написаны печатными буквами. Таких нашлось несколько, например, вот эта:

Или вот эта:

Я сравниваю почерк двух этих записок с дарственной надписью на книге Сарамаго, сделанной двадцать семь лет назад. Для надежности рассматриваю их через старую лупу, какими пользуются филателисты. Чем дольше смотрю, тем меньше нахожу сходств в размере и форме букв. Агеда пишет отчасти на старый манер. Некоторые буквы у нее выходят, как у моей мамы, которую учили писать по тогдашним прописям. Никто из моих сегодняшних учеников на такое не способен. Если приглядеться повнимательнее, можно обнаружить что-то общее, да, можно (в наклоне некоторых согласных), но различий все-таки больше.

Как это понимать? Тот факт, что часть посланий отпечатана на принтере или написана печатными буквами, показывает: их автор хотел остаться неизвестным. Делаем вывод: и почерк тоже этот человек мог старательно изменить.

6.

Я навестил могилу отца.

– Вот, в последний раз пришел сюда своими ногами, – говорю я ему. – А потом мой гроб положат сверху на твой, и так мы будем лежать до той поры, пока не истечет срок аренды этого места на кладбище, и тогда нас сожгут.

Я не испытываю особой тяги к разговорам с покойниками, но сегодня в виде исключения решил побеседовать с отцом. С одной стороны, мне хотелось услышать себя так, словно говорил не я, а какой-то бесстрастный свидетель. С другой – старик заслужил, чтобы я поведал ему, сбылись ли в моей судьбе его предсказания.

Пожалуй, он угадал итог, но ошибся в причинах. Моя лень и потеря запала, а вовсе не то обстоятельство, что мы живем в жаркой стране, где много баров и много праздников, помешали мне оставить след в мировой истории философии. Я не положил начала новому течению мысли, не написал научного труда или хотя бы небольшой брошюры. Много лет назад напечатал в разных специальных журналах кучку коротких статеек, но ни за одну даже гонорара не получил. Вознамерился было собрать их в книгу, однако не смог все хотя бы перечитать, поскольку быстро понял: большой ценности они не представляют – обычная мешанина из идей, нахватанных оттуда и отсюда, многое сказано мутно, да и написаны статьи небрежно. Каждый раз, когда в голове у меня зарождался некий план с дальним прицелом и я брался за перо, первые же трудности отбивали у меня всякое желание работать. Однако, в отличие от отца, я не испытывал чувства безысходности. Сознание собственных пределов не сделало меня несчастным. И я никого не винил в том, что мне не хватает таланта и амбиций.