Я не верю в абсолютные истины, которые поддаются умозрительному изложению. Ненавижу философский жаргон, всю эту тарабарщину, все это варение в собственном соку: «…благоразумие вашего неблагоразумия по отношению к моим разумным доводам до того омрачают мой разум…»[49] – короче, узкоспециальный язык, от которого я сколько можно пытаюсь оградить своих учеников. Убеждать кого-то в нашем «бытии-к-смерти» – значит говорить о том, что и так известно любой старухе: каждый, кто родился, помрет, и отлично знает, что помрет. «Я это я сам плюс мои обстоятельства»[50]. Хорошая фраза, чтобы дать понять нашим гостям, что пора брать с вешалки свои пальто и убираться восвояси. Что уж говорить о глупом афоризме Декарта: «Я мыслю, следовательно, я существую» (Cogito ergo sum)? Я справляю нужду, следовательно, я существую. Я сижу за рулем автомобиля, следовательно, я существую. Я совершаю поступки, свойственные тому, кто существует, следовательно, я существую.

Трюизмы + заковыристый язык = философия.

Все прочее – опровержение сказанного другими либо комментарий к нему.

Философия уже давно выполнила свою похвальную миссию: освободила нас от религиозных предрассудков, пока человечество старалось придумать электрический свет.

Все, что выражено вне поля науки и ее строгих требований, может претендовать лишь на превращение в литературу. Иногда в хорошую литературу, не стану отрицать. И хотя никогда не рискну признаться в этом своим ученикам, сам я считаю себя в первую очередь преподавателем философской литературы или литературы, написанной философами.

Да, я уверен, что можно размышлять о тех или иных частностях нашей жизни, систематизировать их и классифицировать, и что некоторые гирлянды идей, силлогизмов, определений и афоризмов не будут лишены красоты. Но у меня никогда не было настоящего желания тратить собственные силы на создание этой красоты. Я довольствовался потреблением той, что уже создали люди, наделенные куда более блестящим умом, чем мой. Зато я притязал на понимание и кое-что действительно понял, хотя и в этом не до конца уверен. Я называю глупостью честолюбивое стремление отчеканить собственное имя в памяти будущих поколений, словно в этом таится возможность спроецировать себя за известную черту, проведенную превратностями личной судьбы. Ничто не живет вечно, даже память. Я часто вспоминаю отца, но то, что я помню о нем, умрет вместе со мной, если не выветрится из моей головы раньше. Осталась всего одна фотография деда Эстанислао, героя, павшего на поле боя и защищавшего идеи, которых стыдился мой отец. А мой прадед или мой прапрадед? Какими они были, как выглядели, какие имена носили? Я много читал – пожалуй, слишком много – еще и потому, что часто находил на страницах книг ту красоту, о которой только что упоминал и к которой испытываю страсть, подобную наркозависимости. Я пришел в этот мир, не задавая вопросов, и покину его, не получив ответов.

Мало кто явится на мои похороны, и уж точно меньше людей, чем явились на похороны отца тридцать с лишним лет назад. Я был никем и ничего в жизни не добился, как он и предсказал в своем злом пророчестве.

Мне было хорошо этим утром на кладбище. Почти никого вокруг, приятная погода, мир и покой. Легкий ветерок нес между могил запахи с полей.

– Мы с тобой снова увидимся в начале августа, – сказал я отцу на прощание.

И доверительно, как и положено между любящими друг друга членами одной семьи, спросил, не хочет ли он, чтобы я что-нибудь прихватил с собой для него.

7.

То, что я не сказал Агеде у нее дома, потому что помешало присутствие чужой женщины с ребенком, и бог знает по каким другим причинам, я смогу сказать ей в любом другом месте, когда мы останемся вдвоем. Хотя бы и прямо на улице. У меня на это уйдет не больше пяти минут. И в среду у выхода с рынка я чуть не затронул опасную тему. Но сдержался. Испугался, что разговор примет слишком личный характер и слишком растянется. Подожди-ка, подожди, но разве ты сам только что не заявил, что тебе понадобится не больше пяти минут, чтобы изложить ей свою просьбу? Да, и готов это подтвердить. Беда в другом: после того как выскажусь я, заговорит она… И покажите мне того умника, который сумеет остановить поток ее слов.

Худший из вариантов – позвонить по телефону, ведь тогда Агеда узнает мой номер, а прежде нужно будет получить от Хромого ее собственный. Последствия очевидны: между нами будет установлена телефонная связь, и Агеда не упустит возможности протягивать ко мне уже и телефонные щупальца всякий раз, как ей того захочется.

На самом деле все, что я намерен сказать, сводится к одной фразе: «Пожалуйста, не ищи больше встреч со мной». Я прикидываю и другие варианты: «Пожалуйста, оставь меня в покое», «Пожалуйста, отстань от меня». Последний, правда, звучит, как сказал бы мой сын, слишком heavy. Потом я мог бы, если понадобится, добавить: «Мне вполне хватает компании моей собаки». Знаю, что это будет откровенной грубостью. А я хотел бы, чтобы Агеда все поняла правильно и согласилась с моим решением, не повторяя той сцены, которая произошла двадцать семь лет назад на площади Санта-Барбара.

Понятно, что Агеда вошла в критический период своей жизни закаленная неудачами и разочарованиями, и, возможно, ей хочется поддерживать со мной просто дружеские отношения – для бесед, как и с Хромым; хотя встреч с ним она не ищет с таким упорством. Или в моем случае это уже больше похоже на преследование? Хромой, считающий себя специалистом в любой материи и даже в вещах, о которых понятия не имеет, и в таких вещах особенно, изложил мне свой взгляд на ситуацию. Во-первых, характер его отношений с Агедой определяется тем, что их никогда не связывали романтические чувства. Они хорошо понимают друг друга, вот и все. Ничего похожего на секс между ними нет и никогда не было.

– Я не стал частью ее личной мифологии. И никогда не видел ее голой.

– Не так уж много и потерял.

– Кто бы сомневался.

Хромой уверен, что та симпатия, которую я в настоящее время внушаю Агеде, выросла, возможно, из сочувствия. Просто до меня не дошло, что она ведет себя именно так, а не иначе, из альтруизма. Да, он уверен: ей меня жалко. Она жалеет меня так же, как жалеет бездомных, или как ту женщину, которую колотил муж и которую Агеда сейчас приютила у себя, или как тех нищих, которым иногда выделяла комнату и кровать, увидев, что они спят прямо на земле – днем и ночью – в холодное зимнее время. Я, кстати сказать, впервые узнал об этом сегодня в баре от Хромого.

Но тут у меня сразу возник вопрос: а почему, собственно, я должен кому-то внушать жалость, и особенно старой деве, которая в жизни своей не знала нормального секса, которую никто ни разу как следует не откатал, которая не знала и уже не узнает, что такое оргазм, если ей кто-то об этом не расскажет?