указывает Висенте Валеро, в 1932 г. поездка на Ибицу для тех немногих иностранцев, которые добирались до этого острова, становилась путешествием в прошлое. Капри притягивал курортников по крайней мере еще с римских времен, и потому его повседневная культура, по крайней мере отчасти, диктовалась «чужестранцами»; Ибица же оставалась отрезанной от большинства модернизационных процессов, и примитивная экономика острова, основанная на разведении коз, не знала сельскохозяйственных машин. Как отмечал Беньямин в фельетоне «На солнце», опубликованном в декабре в Kölnische Zeitung, «там не проложено ни шоссейных, ни почтовых дорог, но нет вместо них и звериных троп. Здесь на сельских просторах пересекаются тропинки, по которым крестьяне, их жены, дети и стада столетиями ходят с одного поля на другое» (SW, 2:664).

Среди этих более или менее первозданных сельских пейзажей Беньямин обрел «внутреннее спокойствие» и встретил «красивых и безмятежных людей» (C, 390). Более того, прозаический этюд «Под солнцем» как будто бы отмечает начало нового этапа в отношениях Беньямина с миром природы. Его чувства пронизывает прежний ужас, причем даже более сокровенный, чем ранее, но теперь ему сопутствует нечто однозначно «южное», ощущение столь рассудочно личное и телесное, какой никогда не была возвышенная юношеская метафизика, и в полной мере воздающее должное непосредственным переживаниям самим способом описания – одновременно чувственным и медитативным, принимающим вид аллегорического репортажа. Запомнившийся Беньямину пейзаж с его обилием проявлений стихии полон символов и исторических свидетельств. Подобно столичным улицам, по которым любил бродить Беньямин, «земля здесь гулко звучит… [и] и отзывается на каждый шаг». Соответственно, даже на первобытной Ибице Беньямин не покидает своего собственного естественно-исторического образного мира: «Вещи изменяются и переходят с места на место; ничто не сохраняется и ничто не исчезает. Однако из всего этого движения внезапно возникают имена; они безмолвно проникают в разум прохожего, и он распознает их, когда они обретают форму у него на губах. Они всплывают на поверхность. И для чего еще ему может быть нужен этот пейзаж?». Таким образом, рассказчик в итоге приводит читателя обратно к примечательному началу этого небольшого текста, в котором природа принимает облик зарождающегося шифра, слияния имен:

Говорят, на этом острове растет 17 видов фиг. Нужно узнать, говорит себе человек, идущий под солнцем, как они называются. Более того, нужно не только изучить травы и животных, придающих острову его вид, его звучание и его запах; не только изучить горные слои и различные виды земли – от пыльно-желтой до фиолетово-бурой, с широкими алыми пятнами между ними; прежде всего нужно узнать их названия. Ведь разве не властвует в каждой местности уникальная совокупность растений и животных и разве каждое местное название – не шифр, за которым в первый и последний раз встречаются флора и фауна? (SW, 2: 662)

Тем не менее и этот тихий уголок средиземноморского мира (в деревне Сан-Антонио, отделенной от дома Неггератов бухтой, насчитывалось всего 700 жителей) уже был затронут волной модернизации: в портовом городке Ибица, находившемся оттуда в 15 километрах, строился отель (см.: C, 390).

День Беньямина начинался в семь часов утра с купания в море, где «на всем протяжении берега не видно ни одного человека – в крайнем случае лишь парусная лодка на уровне глаз, над самым горизонтом» (C, 392). Покинув роскошное безлюдье пляжа, он располагался в лесу на поваленном дереве, чтобы принять солнечную ванну, или бродил без рубашки вдоль берега и по островной глубинке; он писал Гретель Карплус, что «ведет такой образ жизни, который столетние старцы объявляют репортерам секретом своего долголетия» (C, 392). Француз Жан Сельц, занимавший заметное место среди тех, с кем он познакомился на Ибице, так вспоминал Беньямина с его своеобразной походкой во время этих прогулок по острову: «Коренастая фигура Беньямина и присущая ему известная германская тяжеловесность составляли разительный контраст с живостью его ума, которая так часто вызывала блеск в его глазах за стеклами очков… Беньямин передвигался не без труда; он не мог ходить быстро, зато был в состоянии ходить долго. Наши длинные прогулки по холмистой местности… еще больше удлинялись из-за наших разговоров, которые постоянно заставляли его останавливаться. Он признавался, что пешая ходьба мешает ему собраться с мыслями. Всякий раз, когда что-нибудь вызывало его интерес, он восклицал: “Tiens, tiens!” Это был сигнал о том, что он хочет подумать и нужно остановиться»[321]. “Tiens-tiens” стало прозвищем берлинского философа среди небольшой колонии более юных немцев, гостивших в то время на острове. Местные жители за глаза называли его еще и “el miserable” («бедолага») по причине его откровенной бедности и печального облика[322].

Помимо Неггератов и Жана Сельца с женой Беньямин на Ибице почти ни с кем не общался. В Санта-Эулалии, на другой стороне острова, жило несколько американцев, включая писателя Элиота Пола, разделявшего интерес Беньямина к авангардному искусству и бывшего соредактором важного парижского литературного журнала transition, но Беньямин держался от них на расстоянии. Время от времени он контактировал с несколькими немецкими эмигрантами, включая странную личность из Штутгарта по имени Йокиш, который приехал на Ибицу в конце 1920-х гг. и прежде жил в том самом домике на Са-Пунта-дес-Моли, который теперь занимали Неггераты и Беньямин, а теперь обитал в обществе двух женщин в горной деревушке Сан-Хосе на юго-востоке острова. Йокиш зарабатывал на жизнь рыбной ловлей, а также некоторое время занимался контрабандным вывозом ящериц, водившихся только в этой части Ибицы; кроме того, не исключено, что он работал на немецкую разведку – в любом случае, он был активным сторонником нацистов[323]. Некоторыми эксцентричными чертами его личности Беньямин наделил ирландца О’Брайена в своем рассказе «Изгородь из кактусов» (см.: GS, 4:748–754). Более того, Беньямин получил представление об устных традициях островных крестьян, их сказках, легендах, песнях и поговорках, знакомясь с ними в пересказе сына Неггератов Ганса Якоба (которого звали Жан-Жак).

Другим плодом пребывания Беньямина на острове стал фрагментарный пролегомен, как он выражался, к «рациональной астрологии», предшествовавший его известной работе о миметических способностях, созданной в следующем году. В этом маленьком произведении он пишет о «лунных южных ночах», когда человек чувствует, как в нем оживают миметические силы, давно считавшиеся умершими. Подобные силы, по его мнению, были присущи былому авторитету астрологии, которая представляла собой физиогномику конфигураций небесных светил. Созвездия, выделявшиеся на ночном небе, являлись частью «мира подобий», и в древности отдельные люди и группы в принципе могли подражать небесным событиям. Эта древняя наука или техника подражаний свидетельствует о наличии «активной миметической силы, однозначно присутствующей в вещах», а также «миметических центров, возможно, в большом количестве имеющихся