в каждом существе». Должно быть, именно эта идея о первобытной миметической силе и «миметическом способе видения», тесно связанная с концепцией опыта как «живого подобия», сформулированной примерно в то же время (см.: SW, 2:553), явилась Беньямину в 1932 г. среди безмятежных пейзажей Ибицы.

«Я упорно трудился в эти последние несколько недель», – писал он Шолему в письме от 25 июня, отправленном из Сан-Антонио (BS, 10). В отсутствие электрического света и пишущей машинки он пытался сохранять высокую работоспособность, чтобы как можно дольше продлить свое пребывание на острове и в то же время по-прежнему платить за берлинскую квартиру. Кроме того, он, как всегда, много читал: от «Пармской обители» Стендаля до автобиографии Троцкого и написанной им же истории Февральской революции (при чтении Троцкого у него «от возбуждения перехватывало дыхание»; C, 393), от «Бувара и Пекюше» Флобера и «Штехлина» Теодора Фонтане до Épaves («Обломков») Жюльена Грина и немецкого перевода романа Теодора Уайлдера «Каббала», от марксистского труда «Ленин и философия» до истории протестантских сект в эпоху Реформации и работы о различиях между католической и протестантской догматикой. Некоторые из этих текстов уже были ему знакомы. Кроме того, тем летом, продолжая работать над короткими фрагментами, касающимися истории его взаимоотношений с Берлином, он также стал перечитывать Пруста. В июне Беньямин получил только что изданную книгу Fableaux («Сказки») Адриенны Монье, с которой, как уже упоминалось, он в 1930 г. познакомился в ее парижском книжном магазине и у которой брал интервью для своего «Парижского дневника» того же года. Сейчас он направил ей восторженный ответ, в котором просил разрешения на перевод одной или двух сказок; его перевод сказки Vierge sage («Мудрая дева») вышел в ноябре в Kölnische Zeitung.

Тем не менее последние недели первого пребывания Беньямина на Ибице выдались беспокойными. С родины приходили все более тревожные известия. Весной национал-социалисты добились первой крупной победы на выборах в Баварии, Пруссии, Гамбурге и Вюртемберге, и многие немецкие города стали ареной непрерывных столкновений между военизированными группировками нацистов и все более беззащитными коммунистами и социалистами. У Беньямина имелась и другая, очень специфическая причина для тревоги: он ничего не знал о судьбе своих материалов по пассажам, которые остались в берлинской квартире и потому могли оказаться в распоряжении мошенника, прожившего там неделю. Поэтому стремление вернуться в Берлин росло изо дня в день, несмотря на желание Беньямина избежать присутствия при «церемониях по случаю рождения Третьего рейха», как он писал 10 мая 1932 г. Шолему (см.: GB, 4:91). Кроме того, существовал еще и личный повод для беспокойства. В июне Беньямин провел много времени в обществе женщины русско-немецкого происхождения Ольги Парем, приехавшей на Ибицу навестить его. Шолем впоследствии приложил немало усилий к тому, чтобы встретиться с этой женщиной и лично убедиться в том, что он слышал о ней от Доры Кельнер и Эрнста Шена; он вспоминает о ней как об «очень привлекательной и жизнерадостной» особе. Судя по всему, Ольга и Беньямин дружили с тех пор, как их в 1928 г. познакомил Франц Хессель. Впоследствии она рассказывала Шолему, какое удовольствие ей доставляли интеллект Беньямина и его шарм: «У него был очаровательный смех; когда он смеялся, словно раскрывался целый мир». Согласно ее рассказу в изложении Шолема, «Вальтер в эти годы влюблялся во многих женщин, у него и в Барселоне была „красавица подруга“, разведенная жена берлинского врача». Сейчас, на острове, Ольга жила с Беньямином и Неггератами в Ses Casetes, и Беньямин договорился со своим соседом Томасом Варо, зятем его нынешнего домовладельца и рыбаком, известным всей деревне под прозвищем Фраскито, чтобы тот каждый вечер перед заходом солнца вывозил их в залив в своей маленькой лодке с латинским парусом. Где-то в середине июня Беньямин неожиданно сделал Ольге Парем предложение – и получил отказ[324].

Несмотря на все эти волнения, а может быть, из-за них, Беньямин сумел продлить свое пребывание на Ибице еще на неделю и 15 июля даже принял участие в импровизированных торжествах по случаю его 40-го дня рождения. В эти последние недели он по большей части проводил время в обществе Жана Сельца и его жены Гийе, пригласивших его пожить в их доме La Casita в бухте Сан-Антонио. Племянница Сельца, художница Дороте Сельц, описывала его как «элегантного, очень утонченного, замкнутого, сдержанного и чрезвычайно скромного человека»: все эти свойства заслужили ему доверие со стороны других обитателей острова. Специальностью Жана Сельца было европейское народное искусство, и он был знаком с современной художественной сценой Парижа. Они с женой впервые прибыли на Ибицу весной 1932 г. и сыграли ключевую роль в возвращении Беньямина на Ибицу в следующем году[325]. В 1932 г. они не расставались с ним до того момента, когда корабль, на котором он покинул Ибицу, в полночь 17 июля отплыл на Майорку. Беньямин так описывал эту сцену в письме Шолему:

Время в их обществе летело так незаметно… что когда мы наконец прибыли на причал, сходни были убраны и судно уже отходило от берега. Разумеется, свой багаж я отправил на борт заранее. Спокойно обменявшись со спутниками рукопожатиями, я вскарабкался на борт отплывающего судна и при помощи встревоженных островитян сумел успешно перебраться через леер (BS, 13).

Он направлялся в итальянский городок Поверомо (что буквально означает «бедный человек») к северу от Пизы, где его ожидала очередная совместная работа с Вильгельмом Шпайером, сочинявшим новую детективную пьесу, в итоге получившую название «Пальто, шляпа, перчатка», и обещавшим пусть не сразу, но щедро оплатить помощь Беньямина[326]. Меньше чем через неделю после отбытия с Ибицы тот по пути в Тоскану остановился в Ницце, где снял номер в отеле Petit Parc, на который набрел годом ранее, когда Шпайеру чинили машину в гараже напротив этого отеля, в глазах Беньямина обладавшего «какой-то очень странной привлекательностью». В письме Шолему от 25 июня он сообщал, что, может быть, отметит свой день рождения в Ницце и выпьет бокал «праздничного вина» с «довольно эксцентричным типом [skurrilen Burschen], чей путь часто пересекался с моим во время моих всевозможных странствий» – недвусмысленно указывая на возвращение суицидальных настроений. 26 июля в «относительно спокойном» настроении он писал Шолему о неважных перспективах литературной работы и о нарастающем у него чувстве зря прожитой жизни:

Литературные формы выражения, которые выковала для себя моя мысль на протяжении последнего десятилетия, полностью обусловлены превентивными мерами и противоядиями, которые я вынужден противопоставлять распаду, постоянно угрожающему моей мысли вследствие подобных случайностей. И хотя многие из моих работ –