Софья пожала плечами. Пусть хоть усекретятся, лишь бы были живы и здоровы. Вот.

* * *

Если бы Софья видела Яна Собесского, она б ему искренне посочувствовала.

Горящие глаза, светящееся лицо, улыбка… Он летел к Марии, словно на крыльях. Держал в кармане драгоценный жемчуг, белый, черный, розовый, Марыся его очень любила и светился он на ее нежной коже… Обнять, поцеловать, сказать, что все у них будет хорошо, что Крым от татарвы почистили, так что приказ короля выполнен, а там уж…

Пусть им нельзя будет появляться какое‑то время в свете, пусть! Дома посидят! А потом король и окончательно их простит, Михайла отходчив…

Вот и Дьяково, стены школы…

Только почему так странно смотрят казаки? Почему шепчутся девушки?

Что с Марысенькой?!

То самое…

Ян все понял сразу. Дураком он никогда не был — и отчетливо увидел и маленький животик, и налившуюся грудь, и чуть отекшее уже лицо… все было видно. Даже и то, что на столе стояло блюдо с кислой капустой, кою Марысенька потребляла много и часто.

А учитывая, что у них более полугода ничего не было…

Упало из руки, раскатилось по полу драгоценное жемчужное ожерелье. Глухо простучало жемчужным дождем, хрустнуло под сапогами несбывшимися надеждами…

— Ян!!!

Но этого крика он уже и не услышал. Только дверь захлопнулась. И никто кроме девушек не видел, как воет от боли и горечи женщина, потерявшая в жизни самое ценное для нее — власть.

Ян шел, не видя ничего перед собой. Отлетел кто‑то с дороги… коня у крыльца не оказалось — и он пошел напрямик через сад, сбивая цветы, топча траву… куда?

Самому бы знать!

Утопиться?

И того не хотелось…

Ничего не хотелось. Вот так вот, любимая женщина. Отравительница. Предательница. Изменщица. Ты ради нее в огонь и в воду, на турецкие пушки и сабли, а она…?!

В себя Ян пришел, сидя у речушки, в которой даже топиться было жалко — такой она была неглубокой. Разве что на дно лечь и зубами за песочек держаться — а не то комедия будет. В горле что‑то сухо клокотало.

Тошно было так, что словами не передать. Тошно, больно, горько…

Чья‑то тонкая рука появилась из‑за спины, поставила перед Яном на траву корзинку, мужчина обернулся.

— Ты кто?

— Елена.

Девушка принялась выставлять на траву кувшинчик с чем‑то спиртным, кубок, выложила порезанные мясо, сыр, хлеб, зелень.

— Испей, боярин.

— Уйди…

Видеть никого не хотелось.

Девушка кивнула.

— Выпьешь — в тот же миг уйду.

— Тебе‑то какое до меня дело!?

Ян вскочил на ноги. Стоя он был чуть ли не на голову выше девушки. Совсем юная, невысокая, с темно — каштановыми волосами, заплетенными в косу, и ярко — голубыми, славянскими глазами, она была очень красива. И смотрела прямо на него. Не кокетничая, не флиртуя, не играя.

— Прошу тебя.

— Яд там, что ли?

— Никак нет, боярин. Просто тебе больно сейчас, а это поможет в самый острый миг. Потом, конечно, не надобно уже, но сейчас стоило бы.

— Что бы ты понимала!? Что ты вообще можешь понимать в моей жизни!?

Девушка не отступала и не боялась. Просто смотрела прямо в глаза. Марыся так никогда не делала. Играла, кокетничала, прикрывала глаза густыми ресницами… Марысенька…

По сердцу опять резануло болью.

За что!? Господи, да за что ж так!?

* * *

— Мне и не надобно в твоей жизни разбираться, боярин. То не моего ума дело. А вот что плохо тебе — сразу видно.

И вид у нее был такой решительный, что Ян отчетливо понял, что девушка не уйдет и не отступит. Можно кричать на нее, угрожать, даже ударить, а вот прогнать не получится.

Так почему бы и нет?

Он не глядя выплеснул себе в рот рюмку чего‑то крепкого, резкой болью обжегшего пищевод, прожевал торопливо подсунутый кусок мяса — и притянул к себе девушку. Раз уж сама пришла.

Она не сопротивлялась.

Собственно, на то и была ставка. Потом уже будут и слезинки, и кровь на обрывках платья — кстати, без обмана, потом будут разговоры, а сейчас…

Это называется замещение.

Ян сейчас с кровью отрывает от себя кусок души — и если что‑то дать ему взамен… думаете, не прирастет?

Еще как!

Если в такой момент подвернется женщина, да умно себя поведет — легко станет заменой той, которая обманула и предала. Насколько уж этих чувств хватит — неизвестно. Но возможность — есть.

* * *

— Сонюшка, ты уверена?

— Алешенька, а как еще? Сейчас мы с распаханной земли налог берем, а это неправильно. Нам надобно, чтобы крестьяне больше землицы распахивали, чтобы прирастала страна, чтобы ширилась, а они ж не будут! Больше земли поднимут — больше возьмут с них.

— Думаешь, ежели брать тягло с человека…

— А что бы не попробовать? Мужчина, старше шестнадцати лет. Вот сколько таких в семье — за столько и налог брать. А баб не трогать, они землю не пашут.

— Так врать же будут.

— А на то перепись населения произвести.

— И кто этим будет заниматься?

— Попы в приходах. На кой они еще нужны, такие умные?

— Попы?

— Пусть перепишут все семьи, где сколько душ, да те сведения патриарху и отправят. А мы уж людей посадим, сведем все воедино и подсчитаем, сколько денег надобно, с какого селения, сколько боярину, сколько государю…

— Бояре недовольны будут…

— А у нас еще Хованский не добит.

Софья смотрела с нехорошим прищуром.

— Страхом править будем.

— Нет, бунты давить постоянно будем, — Софья встретила взгляд брата, не поморщившись, — на то у отца постоянно время было, не у нас. Нам же страну обустраивать надо, а не разбираться с чужим ущемленным самомнением.

— Умеешь же ты… припечатать.

— Умею. Так что? Пугать — или давить?

— Ну, если вопрос именно так ставится?

Софья вздохнула. Грустно и тяжко.

— К сожалению, братик, в нашем отечестве он иначе и не ставится. Никогда.

* * *

— Я так понимаю, ты домой не собираешься?

Ян Собесский смотрел на пана Володыевского. Ежи пожал плечами.

— А зачем? Мне и тут неплохо, а уж Басеньке и вовсе радость.