Она упиралась,

Вот ей и досталось,

И не берите меня на понт!»

Раздался смех, который Правин принял благосклонно, как положенную дань. Гуру просветил верных учеников. И почти сразу же они ушли.

Услышав свою фамилию, Кэт была ошеломлена. Что такое «понт», она вообще не поняла, а Джайлс, который, несомненно, слышал весь стишок, ничего не пожелал объяснить, а сказал только, что это, видимо, их личный жаргон. Они заговорили о другом и с тех пор ни словом не упоминали про случившееся – в чем уже что-то крылось.

И вот теперь, крутя педали, Кэт взвешивала, не спросить ли отца… С другой стороны, Монт – фамилия не такая уж редкая: не исключено, что Кит тут абсолютно ни при чем. Он уже больше года как оставил службу и завел плантацию…

И все же, сестринской лояльности вопреки, она не могла отогнать подозрения, что Кит здесь даже очень при чем.

Поставив свой велосипед «на хранение», Кэт наконец добралась туда, куда намеревалась прийти еще два часа назад, – она опустилась на скамью в главном дворе, в углу между старой липой и увитой розами стеной библиотеки.

Она сидела и смотрела, как медленно меркнет свет в квадрате неба между зданиями колледжа, на неторопливо проплывающие розоватые облака. Как утром она упаковывала свои вещи, так теперь упаковывала воспоминания – отдельно каждое. Мысли появлялись и исчезали, появлялись и исчезали колдовской процессией. Потом они иссякли, были все упакованы, и ее сознание воспринимало только окружающие звуки и запахи. Воздух был не теплым, не прохладным, а точно температуры ее кожи, веял легкий ветерок, окутывая ее душистым, напоенным розами забвением. Где-то прогромыхал поезд, зазвонил колокол, пробили куранты, а с крыш и карнизов перекликались птицы – голуби с парапета центрального здания, певчий дрозд с библиотеки, сорока с часовни. А в промежутках царила глубокая тишина, словно она осталась последним живым существом в мире.

Ее переполняло ощущение вневременного покоя, медленной волной поднимаясь в ней от земли. И это чувство было не чем иным, как любовью. Она любила колледж и свою жизнь в его стенах. Покой, страсть, пробуждение, которые он ей подарил. Ее жизнь здесь была такой невыразимо чудесной, такой беспредельно ей дорогой, такой изысканной, что в этот миг осознания она почти перестала дышать.

На часовню начали ложиться розовые отблески заката, переходя в оранжевые, всюду вокруг зазвонили колокола, призывая к вечерне, а она по-прежнему сидела на скамье. По траве вперевалку прошла одна сорока. «Одна сорока – к печали». Кэт вдруг вспомнился профессор Бойд, и она мимоходом подумала: а что с ним сталось?

Позади нее захрустели песком шаги. Она обернулась.

– Вещи все собраны?

– Папа!

Сорока, чей покой был безвозвратно нарушен, вспорхнула на крышу часовни к своей подруге.

Чувства – ненадежный проводник.

Когда лайнер компании «Ориент» входил в порт, лил дождь, но Энн Монт, стоявшей в одиночестве на шлюпочной палубе, погода казалась ласковой, как улыбка младенца. Свинцово-серые тучи, которые по прогнозу должны были висеть над Саутгемптоном до конца недели и отнюдь не радовали тех, кого уже можно было различить на пристани, Энн представлялись чудесными, и она не стала бы возражать, если бы они затягивали небо вечно. В английском дожде чудилась доброта.

С тех пор как она видела этот берег в последний раз, прошло семнадцать месяцев. После того как она сочеталась браком почти семь лет назад на борту такого же судна, она приезжала в Англию лишь трижды: на свадьбу отца весной сорок шестого года; когда в сорок восьмом ее брат совершил истинно олимпийский подвиг, с высшим отличием окончив Оксфорд «по юриспруденции», как выражался он один; и спустя два года, в пятьдесят первом, на исходе лета – просто потому, что не могла дольше выносить разлуку. И каждый раз она приезжала одна – по причинам, которые устраивали все заинтересованные стороны. Но теперь все заинтересованные стороны знали, что она намерена остаться здесь насовсем.

Энн глубоко вдохнула ветер, ударивший ей в лицо. Острый соленый запах моря, две недели щекотавший ей ноздри, исчез, сменившись более тонкими запахами суши, – мокрой земли, набухших от дождя веток, гниловатого дыхания зимнего побережья, а также дизельного топлива на верфях и железной дороге. А вон и папа! Она поискала взглядом Пенни, но не нашла ее. Отец стоял один, заметно горбясь, и помахивал зажатой в руке трубкой над головами встречающих. Как тактичны ее близкие!

Энн затянул обычный водоворот высадки. Сонное оцепенение плаванья мгновенно преобразилось в бешеное метание носильщиков, чемоданов, зонтиков и встречающих родственников. Она разыскала в этой толпе своего и несколько минут укрывалась в его объятиях, уткнув лицо ему в шею над грубым твидовым воротником его пальто. С полей его шляпы ей на волосы стекали струйки дождевой воды, но она их не замечала. Она вернулась на родину.

В машине по дороге от моря до Грин-Хилла они говорили только о пустяках. Отчасти из-за присутствия шофера, хотя стекло между передними и задними сиденьями было поднято, но в основном потому, что Энн, едва обретя дар речи, предупредила отца:

– Папа, я ничего не буду говорить и знаю, ты не спросишь, но я вернулась насовсем. И ужасно тебя люблю.

Он зажал ее озябшую худую маленькую руку между своими ладонями, такими родными и теплыми. Так они и ехали – не говоря ничего, чувствуя многое, упрямо сдерживаясь. Энн повернулась к окну и миля за милей жадно впитывала мелькающие снаружи залитые дождем пейзажи, будто истосковавшееся по влаге завядшее растение.

Только один раз она решила спросить:

– Почему всюду звонят колокола? Сегодня же не воскресенье.

Заметила она это, только когда город остался далеко позади, но звон доносился словно бы со всех деревенских колоколен.

– Король, – ответил ее отец. – Король скончался.

* * *

Прошло три недели, прежде чем Энн хоть немного описала свое положение, но это было очень короткое описание. Разговаривала она с мачехой, а не с отцом и ничего касаться не собиралась.

Они были вдвоем на кухне – у них вошло в привычку пить полуденный кофе там, чтобы никого не беспокоить. Под «никем» подразумевалась кухарка Грин-Хилла, реликт детства Энн, почти достигшая теперь возраста, который наивное ребячье воображение приписывало ей тогда. После водворения там Пенни старушка по безмолвному соглашению была избавлена от хлопот с обедом, а потому после приготовления завтрака и до приготовления ужина она коротала время у себя в комнате. В этот день – вторник первой недели Великого поста – к кофе предполагались оладьи, и Энн почти с детской радостью предвкушала, как будет помогать мачехе поджаривать их. Кухня вопреки большим размерам была уютной – от старой чугунной плиты у дальней стены днем и ночью веяло теплом. Снаружи был ветреный холодный день, яблони, лишенные листвы, выглядели истерзанными, а внутри, где они устроились на уголке чисто выскобленного деревянного стола, нежащее тепло убаюкивало, подталкивало к задушевным признаниям.