– Это еще сильно сокращенная версия. Не слишком приятная?

– Да, не очень. А как у тебя с аппетитом?

Энн решила, что вопрос этот, как и предыдущие, вызван ее рассказом.

– Пока еще так себе, но улучшается.

– Отлично. Если я предложу тебе три блюда – и ни единого под пряным соусом, не продолжим ли мы разговор за едой? Тут на площади есть очень симпатичное бистро.

* * *

Пришла весна и сменилась летом, и с каждым миновавшим днем к Энн возвращалась еще одна капля ее внутреннего спокойствия, ее прежнего «я».

«Хэринг» занялся разводом. Фирма обменивалась документами с «Кэткотом, Кингсоном и Форсайтом». В первый раз увидев этот адрес, Энн растерялась, но затем сообразила, что Джонни был не единственным Форсайтом, избравшим юридическое поприще. Наконец все приготовления завершились, и судебное разбирательство намечалось на конец года.

Все это время Грин-Хилл был ее заповедным убежищем, где ее не могли коснуться никакие невзгоды, а все юридические моменты, требовавшие ее внимания, всегда достигали ее только через заботливое посредничество Джонни. Она знала, что самого отвратительного ей не избежать, но время для этого еще не настало.

А пока она гуляла, читала, немножко играла, иногда ездила в Уонсдон, помогала в яблоневых садах и на ферме, спала лучше, ела больше и уже выглядела молодой женщиной, чья жизнь мало-помалу входила в положенную колею.

Бродя в одиночестве по окрестностям, она только один раз побывала там, где когда-то кончался забор. База давно была закрыта, поле возвращено. А дерево изгибалось все так же лихо, запечатлев характер того, кто тогда прислонялся к нему.

Внезапно Энн вспомнила, как ее закружили под охотничьей луной.

«Я же тебя люблю, ты знаешь!» Потребовалось прожить годы и годы с Китом, чтобы понять, насколько слова эти были лишь hapax legomena .

Неважно! Теперь она вернулась домой. Ее сердце и жизнь исцеляются под английским солнцем.

И когда на исходе августа отец спросил, не поедет ли она с ним и Пенни в Лондон на решающий крикетный матч, она согласилась.

Но утром у нее сдали нервы. Нет, просто безумие вообразить, что ей будет по силам выдержать крикетный матч: энтузиазм зрителей, благопристойные возгласы одобрения, споры о тонкостях игры. Не слушая уговоров отца, она извинилась:

– Мне самой жаль, но я не в силах. А вы поезжайте спокойно, я отлично проведу время здесь.

– Не подвезти ли тебя в Уонсдон? Холли будет страшно рада.

– Нет, папа. Не надо затрудняться.

– Какие же затруднения? Ведь нам это прямо по дороге.

– Папа…

– Джон…

– О… Ну как хочешь.

Энн проводила их до машины. Пока Джон шел к своей дверце, Пенни сказала:

– Боюсь, я отпустила всех на день. Думала, ты тоже поедешь. Но в кладовой полно всякой еды, так что не мори себя голодом, хорошо?

– К вашему возвращению я потяжелею минимум на два фунта.

Пенни села рядом с мужем, и машина укатила.

Энн вернулась в дом. Взяла газету, налила себе на кухне стакан молока и отправилась с ним в гостиную. Молоко она поставила в уголок пустого камина рядом с диваном, устроилась среди подушек, поджала ноги и начала читать.

А ведь там ей казалось, что и этого она лишилась навсегда. Чтение превратилось в средство заполнять время, а не коротать его, оно служило примерно той же цели, что и выцарапывание рисунков на стене тюремной камеры.

Она не сомневалась, что перечитала все книги в библиотеке Симлы. От «Девушек в гараже» до «Пути богов», от «Брильянтов мисс Рейберн» до «Проказ леди Эйснат» (иллюстрированное издание). Энн исчерпала их все.

«Обычно Малютка Нина умела ловко избегать его амурных посягательств, но на этот раз она промедлила…»

Энн начинала опасаться, что это они исчерпали ее всю.

Но теперь она у себя дома в Англии, и та библиотека, старая горная станция и новая плантация остались в тысячах миль отсюда. Британской империи настал конец. И даже отголоскам колониализма места в ее жизни больше нет. Короче говоря, больше она не «мемсахиб», а если верить этой газете, то теперь принадлежит к «новоелизаветницам». Она продолжала читать, радостно пережевывая каждое слово, запивая их молоком.

Она добралась до кроссворда и уже подумывала, не перекусить ли, когда услышала, что к дому подъехал автомобиль. Она встала, умудренно улыбаясь. Сто против одного – тетя Холли. Конечно, папа завернул к ней и намекнул, что она могла бы «случайно» заехать к ним…

Энн побежала к двери, торопясь поймать тетушку врасплох. И открыла дверь с улыбкой. И увидела другую улыбку. Похолодев, она вспомнила, какой чудесной когда-то считала ее. Но, пришла ей в голову странная мысль, она действительно чудесная.

– Вот так жене и следует встречать мужа! Ты ждала меня, маленькая Энн из Грин-Хилла?

Я твой слуга, твой раб навеки,

И я тебя люблю,

Мое последнее дыханье тебе я отдаю…

…любовь, мой summus jus…

Роберт Браунинг

В конце ноября 1952 года, холодным, как милостыня, и непроглядным от густого тумана днем, за десять минут до конца двухчасового обеденного перерыва, Кэтрин Монт – по-прежнему Кэт для друзей и родных – застегнула на себе все, что только можно застегнуть, положила под блюдце сдачу с двух с половиной крон для официантки, которая принесла ей еду, не стоящую и четырех шиллингов, и приготовилась выйти из теплой духоты кафе на Сент-Мартинз-лейн в густой ледяной туман, сковавший Лондон.

Но не успела открыть дверь, как ее окликнули:

– Мисс, постойте!

Она обернулась и увидела официантку, размахивающую книжечкой.

– Вам начальство голову оторвет – вы расчеты свои забыли!

Книга, которую Кэт оставила на столе, была и в самом деле небольшим черным гроссбухом с ярко-красным корешком и уголками и такой же ярко-красной закладкой, но ни к ее работе, ни тем более к бухгалтерскому учету отношения не имела, хотя, возможно, некую оценку Кэт в ней и производила. Она купила гроссбух неожиданно для самой себя в начале недели на распродаже залежалых товаров в магазине канцелярских принадлежностей. И в нем, на его голубых страницах, которые должны обмануть всех, она начала писать; так, ничего особенного, она это понимала своим ясным умом, ничего яркого и интересного она пока не сказала, но все равно это было начало.

Кэт взяла у официантки гроссбух, поблагодарила и про себя порадовалась, что унаследовала отцовскую слабость давать щедрые чаевые. В выражении ее матово-бледного лица, на котором уголки губ порой печально опускались, а зеленые глаза вдруг вспыхивали жадным интересом, так необычно сочетались простодушие и тайна, потребность в защите и независимость, что официантку кольнуло чувство вины – зря она пожадничала и принесла барышне так мало хлеба и сливочного масла к ее заказу.