в данном выпуске альманаха собственные стихи («Наплывала тень... Догорал камин...» [«У камина»] (№ 10 в т. II наст. изд.)) и «Паломник» (№ 61 в т. II наст. изд.), рассказ З. Н. Гиппиус «Шум смерти», «Отрывок из романа “Сто земных соблазнов”» В. Я. Брюсова и статья М. А. Волошина «Аполлон и мышь» (о причинах игнорирования Гумилевым волошинского творчества см. комментарий к стр. 24–25 № 33 наст. тома).

Стр. 10–11. — Имеются в виду ст-ния «Демон самоубийства» и «К. Д. Бальмонту» («Как прежде мы вдвоем в ночном кафэ. За входом...»). Стр. 14–18. — З. Н. Гиппиус (см. об отношении к ней Гумилева стр. 59–60 к № 28 наст. тома и комментарии к ним) поместила в альманах цикл «Неуместные рифмы» — ст-ния «Ищу напевных шепотов...» (где применены т. н. «корневые», левосторонние рифмы: шепотов — шорохи, шуме — шутки, искристых — истины) и «Верили мы в неверное...» (где рифмуются начальные слова смежных строк). Стр. 19–21. — Имеется в виду очерк К. Д. Бальмонта (см. об отношении к нему Гумилева №№ 10, 28, 39, 47 и комментарии к ним) «Забытые сокровища (Египетская Любовная Поэзия)». Стр. 25. — Джайадева (Джаядева) Пиюшаварша — индийский писатель XII в., автор поэмы «Гитаговинда». «Письма русского путешественника», описание Н. М. Карамзиным его заграничного путешествия 1789–1790 гг., опубликованные в 1791–1792 гг. в «Московском журнале», стали эталоном «чувствительного» и утонченного языка сентиментализма, призванного смягчить «злые сердца». Гумилев пародировал «Письма русского путешественника» в письмах к Брюсову: «Но так как за последнее время новые мои взгляды на искусство стихосложения, вызванные отчасти «Путями и перепутьями», частью перечитыванием Пушкина, еще не сумели найти себе места в моих стихах, хотя поколебали и уничтожили многое, то я посылаю Вам некоторые. Строение последней фразы доказывает, что я перечитывал и Карамзина» (ЛН. С. 463). Стр. 27–28. — В цикл «Египетские песни» вошли ст-ния «Любовь», «Богомолец», «Дорогой Солнца», «Птицелов», «Красивой», «Час любви», «Горлица», «Ожидание», «Локоны», «Стебель», «Вдогонку», «Где гордые стены?», «Мед златой», «Предел», «День совершай», «Запад сумрак», «Гранат», «Смоковница», «Сикомора», «Сестра», «Час наступил», «Нежная, нежная». Как образец стиля ст-ний этого цикла можно привести ст-ние «Запад сумрак»:

Запад — сумрак. Край Заката — край свершенностей и сна.

Те, кто там безгласно дремлют, их сковала пелена.

<...>

Стр. 29. — Ю. К. Балтрушайтис представлен в альманахе ст-ниями «Горная тропа», «Песочные часы», «Синева», «Видение», «Аллея», «Зимняя бессонница», «Deo ignoto». О Ю. К. Балтрушайтисе см. № 38 наст. тома и комментарии к нему. Стр. 30. — Д. С. Навашин представлен в альманахе ст-ниями «Я руку Вам тогда поцеловал...», «И ваших губ изнеженный цветок...», «Скажите мне, мой недоступный друг...», «О благодетельный ритм, лучшее жизни неземной...» и рассказом «Морской разбойник». Навашин Дмитрий Сергеевич (1889–1937) — на момент написания рецензии — студент юридического факультета Киевского университета, впоследствии — советский ответственный работник, убитый в Париже при загадочных обстоятельствах (см.: ПРП 1990. С. 315). Стр. 33–34. — Рассказ Б. А. Садовского (см. о нем №№ 19, 28 наст. тома и комментарии к ним) «Под Павловым щитом» повествует о молодом любовнике старой вельможной дамы павловского царствования, получившем ее хлопотами орден св. Анны: «Маслянистый огненно-сладкий шартрез буйно стукнул в голову Катерине Николаевне, старая ее кровь, запылав, быстрее побежала по синим жилам. Легко вспрыгнула княгиня на широкую кровать, свернулась огромной кошкой и, сдерживая бурную дрожь, глядела, как Федор Петрович, морщась, допивал крепкое вино.

— Что же ты не поцелуешь меня, мой купидончик? — от страсти шипящим, тонким голосом молвила она.

Федор Петрович встал, приосанился, медленно-благоговейно снял с плеча ленту, отстегнул звезду; бережно сложил их на стуле, вздохнул тяжко и полез на кровать». Стр. 35–39. — В предисловию к альманаху говорится: «...Альманах не задается целью объединить какую-либо определенную группу писателей. В этой книге соединили свои страницы — стихи, рассказы, драматические сцены, статьи — несколько друзей к[нигоиздательст]ва «Скорпион» и журнала «Весы», и связывает их скорее именно это дружество, чем полное совпадение литературных взглядов. Впрочем, одно общее убеждение, действительно, сродно всем участникам альманаха: это — вера в высокое значение искусства как такового, которое не может и не должно быть средством к чему-то иному, будто бы высшему, и твердое стремление посильно служить именно «высшему» искусству». Искусство «как средство к чему-то иному, будто бы высшему» рассматривали «теурги» — младосимволисты во главе с Вяч. И. Ивановым.

37

Аполлон. 1911. № 9.

ПРП, ПРП (Шанхай), ПРП (Р-т), СС IV, Ст ПРП, ЗС, ПРП 1990, Ст ПРП (ЗК), СС IV (Р-т), Соч III, Полушин, ОС 1991, СП (Ир), Проза поэта, Лекманов.

Дат.: сентябрь 1911 г. — по времени публикации.

Наряду с «легендой Анненского» (см. № 26 наст. тома и комментарии к нему) в «мифологии акмеизма» с легкой руки Гумилева важное место занимает «легенда Готье». В отличие от «легенды Анненского» «легенда Готье» не создана Гумилевым, но «распространена» им в среде современной ему культуры. «Имя едва ли не каждого крупного художника окружено легендой. Легенда о Готье — это легенда об убежденном стороннике и теоретике «искусства для искусства», о блестящем, «непогрешимом», но холодном мастере, озабоченном лишь формальным совершенством своих творений, отрешенном от жизни и ее тревог» (Косиков Г. К. Теофиль Готье, автор «Эмалей и камей» // Готье Т. Эмали и камеи. М., 1989. С. 5). Гумилев явился едва ли не главным популяризатором творчества и, главное, имени Готье в русской культуре начала XX века: его усилиями во многом объясняется тот факт, что имя французского писателя, являвшееся еще для поколения интеллигентных русских читателей 1890-х — 1900-х гг. в лучшем случае — культурной «экзотикой», прерогативой эрудитов и специалистов, а в худшем — пустым звуком, стало для читателей 1910-х годов легко «узнаваемым», благодаря устойчивой связи с реалиями современной им культуры, перекликающимися с атрибутикой упомянутой «легенды». Причины этого гумилевского «культуртрегерства» заключаются не только в личном пристрастии поэта. «Готье <...> был важен для него <...> как соратник <...> в схватке акмеизма с «преодолеваемым» символизмом, причем силы сторон, особенно на первых порах, были далеко не равны. Молодые Гумилев и Мандельштам не могли не чувствовать, что бросают вызов не просто одной из многочисленных литературных школ, а чему-то гораздо большему — некоему эпохальному, имеющему глубокую философскую подоснову умонастроению в искусстве, которому они могли противопоставить лишь несколько не лишенных резона, но как бы «локальных» по своему смыслу тезисов. В период «Цеха поэтов» и журнала