Еще одна веревка обхватила грудь старика, ушла под мышки, затянулась. Так дышать было еще труднее, и Джакобо стало больно. Он не пытался сопротивляться, понимая, что молодая воительница куда сильнее его.

– Тогда почему господина Фальконе назвали избранным?

– Его соперником был Нандус Тормено. Но Тормено нельзя было покидать Цилию. Его предназначение состояло в том, чтобы стать верховным священником этого острова. Как Марко Фальконе сумел выжить?

Ира привязала правое предплечье старика к подлокотнику кресла.

– Вопросы здесь задаю я, – холодно ответила Хранительница. – Кто принял решение о том, что мой господин должен быть убит?

– Ключ. Можешь даже не спрашивать, скажу сразу, что я никогда не встречался с главой нашего тайного ордена. Его приказы мне передали в письменном виде.

– Как зовут человека, которого ты называешь «Ключ»?

– Это мне неизвестно.

– Тогда назови мне имена других Стражей. – Женщина занялась его левым предплечьем. Она не торопилась, кропотливо завязывая узлы. Казалось, Хранительница наслаждается тем, что делает.

– Посмотри на меня, девонька. Я старик. Те Стражи, которых я встречал когда-то в Красной Башне, давно мертвы. Тех же, кто пришел туда после меня, я не знаю. В этом и состоит суть тайного ордена. Все должно храниться в тайне.

– Назови мне имена тех, кого ты знал, – настаивала Ира.

– Я принес клятву не открывать их имен. За всю свою жизнь я еще не нарушил ни одной клятвы.

Покончив с руками, женщина остановилась. Ноги она привязывать не собиралась.

– Твои крылья… Они действительно растут из твоего тела? – Джакобо так хотелось увидеть ее!

Хранительницы не были созданиями из легенд и преданий в классическом смысле, хотя в народе о них ходили невероятнейшие истории, ничем не уступавшие мифам и сказкам. Очевидно, они были созданы кем-то, кто слишком много знал о тайнах прошлого и умел изменять явь силой воли, потому Хранительницы и облеклись плотью.

Но неужели их создатель – Марко Фальконе? Такое знание он мог получить только в Красной Башне…

– Или… ты мог бы сказать мне, где находится Красная Башня, Джакобо Полидори, – предложила Ира.

– Это мне тоже запрещает клятва.

Она звякнула инструментами на приставном столике.

– Ты делал то, к чему сейчас принуждаешь меня. И ты знаешь, что рано или поздно каждый начинает говорить. Сейчас я возьму клещи и вырву крайнюю фалангу твоего мизинца. Затем я прижгу рану кислотой, чтобы ты не потерял много крови.

– Раскаленные добела клещи сработали бы лучше. – Джакобо постарался, чтобы в его голосе прозвучало презрение.

– Боюсь, придется отказаться от этой идеи. Дело в том, что у тебя в камине погас огонь.

Он ощутил, как холодные щипцы коснулись его мизинца.

– К старости я стал куда хуже чувствовать свое тело…

Металл сомкнулся, и Джакобо понял, что чувствует куда больше, чем ему хотелось бы. Старик охнул. Фаланга пальца упала на пол. На рану капнули кислотой, и у Джакобо слезы выступили на глазах.

– Знаешь, девонька, в какой-то момент я могу не сдержаться и закричать, – признался Джакобо. – Тогда сюда прибегут соседи и помешают нашей беседе. Боюсь, от этого репутация Хранительниц в народе может несколько пострадать.

– Я бы этого не опасалась. – Судя по голосу, Ира ухмыльнулась. – Ты слышишь шаги?

И действительно, под окнами раздавалась тяжелая мерная поступь множества людей. Послышались удивленные окрики.

– Солдаты ордена Черного Орла займут этот дом. Как и остальные дома на этой улице. Можешь не сдерживаться. Никто не услышит твоих криков, старик.

Снаружи раздался стук латных перчаток в двери домов.

– Может быть, я и закричу, – упрямо ответил Джакобо. – Но тайны не сорвутся с моего языка. Они умрут вместе со мной.

– А вот это, я полагаю, уже вымысел, – с жутковатой уверенностью заявила Ира.

– Просыпайся! Праздность – мать всех пороков, сынок.

Милан вскинулся ото сна и, заспанный, всмотрелся в полумрак шатра. Джулиано уже убрал постель и ушел. Вместо него явился Нандус.

– Одевайся. Мы с тобой отправимся на переговоры с повстанцами. Уверен, там мы повстречаем и твое творение.

Милан сел. В груди больно кольнуло – рана от стрелы еще не до конца зажила.

– Мое творение?

– А ты предпочел бы, чтобы я называл ее нежитью? Я знаю, что ты сделал. И мне это кажется омерзительным. Возможно, ты оправдываешь себя тем, что поступил так из любви. Но мне кажется, все обстоит иначе. Если дорогой тебе человек умер, ты не станешь тревожить покой мертвого. А ты лишил герцогиню Меч Роз этого покоя. И изменил ее сущность. Восставшая из мертвых Фелиция сводится к твоим представлениям о ней.

– Это мы еще посмотрим, – с вызовом бросил Милан, смерив отца ледяным взглядом.

Тот спокойно посмотрел на сына. Впрочем, Нандус казался невероятно уставшим. Узкое аскетичное лицо посерело, под глазами пролегли темные круги, морщины вокруг тонкогубого рта стали еще глубже, седые волосы липли ко лбу. Даже доспех казался потрепанным, кое-где подернулся ржавчиной.

Впрочем, в последнее время постоянно лил дождь, и было бы настоящим чудом, если бы Нандусу удалось сохранить блеск доспеха. Тем не менее в эти дни любые чудеса возможны, подумалось Милану.

– Правда то, что о тебе болтают? – без обиняков спросил Нандус.

Милан натянул штаны.

– Мне кажется, обо мне много всего болтают. О чем именно ты спрашиваешь?

– Об убийствах! – вспылил верховный священник. – Ты действительно явился к этому глупцу Николо Тримини и убил его?

Милан посмотрел на пустой ночной горшок, стоявший у его кровати. Чего его отец хотел добиться? Времена, когда Милан мог бы прислушаться к его словам, безвозвратно миновали. Это произошло в тот день, когда Нандус сжег Фелицию заживо на Площади Героев.

Встав перед горшком, Милан облегчился.

– Все было не столь пафосно, как об этом говорят. – Он стоял к отцу спиной. – Николо и его прихвостни подохли в козьем хлеву. Твой дружок Родриго Аполита закопал их окаменевшие тела там же, под слоем козьего дерьма. – Милан цинично хохотнул. – Думаю, такая могила Николо и в кошмарных снах не снилась. Но он заслужил такой конец, этот ублюдок.

Застегнув штаны, Милан обернулся. И Нандус влепил ему хлесткую пощечину.

– Я не воспитывал тебя убийцей! – напустился на него отец.

Милан и бровью не повел, хотя острая боль вновь пронзила рану.