Техническую новинку подхватил популярный «Свободный театр» (главная звезда которого – Л. Утесов). В сотрудничестве с «обществом друзей радио» он устраивал у себя радиоконцерты.

Актеры, начиная представление на сцене, уходили за кулисы, в импровизированную студию – и уже там продолжали выступать. А публика слушала стоявший на сцене радиоприемник, доносивший актерские голоса. Качество звука пока оставляло желало лучшего, мимо чего не прошли и наши авторы. Вспомним, как «иерихонская труба» терроризирует собесовских старушек:

Ситуация с качеством звука не изменилась в лучшую сторону и в тридцатые годы. Воланд назидательно говорит Маргарите: «Я, откровенно говоря, не люблю последних новостей по радио. Сообщают о них всегда какие-то девушки, невнятно произносящие названия мест. Кроме того, каждая третья из них немного косноязычна, как будто нарочно таких подбирают».

Как уже сказано, с начала 1920-х годов пропаганда стала делом государственным, а значит – не могла остаться без внимания восходящей звезды советского политикума – И. Сталина. Похороны В. Ленина явились одним из важнейших актов сакрализации образа Владимира Ильича, уже и до того глубоко запечатлевшегося в народном сознании в качестве символа революции и связанных с ней побед. Влияние растасканного на цитаты Ленина – хоть живого, хоть мертвого – ощущалось в языковой стилистике послереволюционного времени: афористичной и лозунговой. Если присмотреться, даже в речи великого комбинатора немало характерных ленинских оборотов. Фразы, общие у Бендера и Ленина: «Лед тронулся», «Блюдечко с голубой каемочкой», «Сидеть между двух стульев», «Промедление смерти подобно». Если дело дошло до того, что ленинские афоризмы (пусть и опосредованно) влились в живой разговорный язык народа, то каково же должно быть влияние живого человека, который стал его прямым наследником?!

Сталинская концепция мифоположения заключалась в стремлении насаждать культ Ленина и одновременно создавать свой собственный образ как наиболее верного ученика Ильича, защитника ленинизма от искажений и нападок. Соответственно, задача пропаганды формулировалась как создание образа «Сталина – верного продолжателя дела Ленина». В значительной степени секрет успеха Сталина состоит в том, что эта концепция – всеми правдами и неправдами – в общественное сознание таки была внедрена. Все остальные ближайшие соратники Ильича оказались скомпрометированы и ликвидированы, либо ушли из жизни своей смертью до установления режима безграничной власти Иосифа Виссарионовича. Исключение составляли, пожалуй, лишь М. Калинин и В. Молотов – при жизни В. Ленина вожди второго порядка.

Восхождение Сталина и принятие партией его идеологических установок косвенно отразилось и в «бендериане». Так, если в первом издании «12 стульев», в главе «Слесарь, попугай и гадалка» авторы, описывая сцену гадания по руке, характеризовали ладонь вдовы Грицацуевой: «Линия жизни простиралась так далеко, что конец ее заехал в пульс, и если линия говорила правду, вдова должна была бы дожить до мировой революции». В каноническом тексте заменено: «До страшного суда». В первом варианте соавторы пародировали идеи Троцкого, однако политическая актуальность сатиры, по мере падения влияния Троцкого, оказалась невостребованной.

Резкому усилению пропагандистского давления на массы способствовал переход к политике индустриализации. Это немедленно сказалось на массовой культуре и СМИ. Широкий спектр очерков из современной жизни, зарубежных корреспонденций, научно-популярных статей, исторических и литературных курьезов, путевых заметок и пр. быстро сменяется единообразием производственной тематики. Дело доходило до откровенной пошлости, когда в витринах кондитерской можно было увидеть портреты вождей из мармелада, а галантерейного магазина – портрет Ф. Энгельса в окружении дамских комбинаций. Да и позже прославились наборы мыла «30 лет Октября», «Триумф Октября» или зубной порошок «Юбилей Октября».

По мере упорядочения и официализации пропаганды, она приобретала все более казенный оттенок. А значит – и более лживый, сделанной «для галочки». Интересную ситуацию описывает В. Бережков, который учился в коммунистической немецкой школе города Киева. В столичном Харькове созывается общеукраинский пионерский слет, участвовать в котором пригласили и его школу. «Геноссе Пауль, наш пионервожатый, решил выдать свою группу за германских пионеров. Впрочем, возможно, он действовал по подсказке киевского комитета комсомола… Пауль строго наказал нам во время поездки делать вид, будто мы не понимаем по-русски, и объясняться только на немецком. О том, что в Харьков, тогдашнюю столицу Украины, направляется делегация германских пионеров, заранее оповестили по всему маршруту. Мы ехали поездом, занимая отдельный вагон. На станциях по пути следования нас встречали местные пионеры и комсомольцы с оркестрами, знаменами, цветами… Сперва я чувствовал себя неловко, разыгрывая эту комедию. Но постепенно вошел во вкус и даже на многолюдном митинге в Харькове произнес пламенную антинацистскую речь, сорвав бурные аплодисменты» (19). Далее автор с грустью замечает, что чуть позже очковтирателя Пауля незаслуженно репрессировали.

Прошло несколько лет и овации полностью заполонили отечественную прессу – и провинциальную, и столичную. Казалось, еще недавно народ угадывал в вождях живых людей[121]. Они делали революцию, об их разногласиях и дискуссиях писали газеты, к ним можно было подойти на улице. Дружелюбно-фамильярное отношение к вождям было к середине тридцатых годов полностью вытравлено. Шаблоны, штампы, стандарты стали в повседневном общении столь очевидны, что мимо них не мог пройти даже такой признанный друг СССР, как Л. Фейхтвангер: «Собрания, политические речи, дискуссии, вечера в клубах – все это похоже, как две капли воды, друг на друга, а политическая терминология во всем обширном государстве сшита на одну мерку, – отмечает писатель. – Этот стандартизованный оптимизм наносит серьезный ущерб литературе и театру, то есть факторам, которые больше всего могли бы способствовать формированию индивидуальностей» (21). Но, собственно, именно индивидуализм является основным противником коллективизма – основы социалистического строя. Так что тут все закономерно – что хотели, то и получили.