было ясно, почему Адель его подбадривает, убеждает легче относиться к припадку. Ей не хотелось приглашать врача и еще меньше — нотариуса; его доля в деле должна была перейти к пережившему компаньону. Он, впрочем, никогда не стал бы этого менять, — даже после того как Адель поселила Курта в их доме да еще нарочно выставила дверь в комнату мужа. Он знал: оставшись, наконец, победительницей, Адель мстит за все унижения, которым он, бывало, подвергал ее, а теперь если не раскаивался в том, то все же сознавался. Кроме того, она поддавалась страху, и, пользуясь этим, умирающий еще сохранял над нею власть.

Умирающий ресторатор все глубже и неудержимей уходил в мысль: «Меня больше не будет!» Ему безразлично было, что по ту сторону снятой двери страх судорожно цепляется за легкомыслие. Если бы напряженная дума о вечности оставляла ему досуг или если бы это стоило труда, он предостерег бы несчастную Адель и даже отсоветовал бы несчастному Курту. Ничего доброго нельзя было ожидать для этой пары. Адели так долго приходилось сгибаться, и теперь она хотела, наконец, повластвовать. «Не сможет она действовать иначе, как держать нового мужа в скучной зависимости — она всегда во власти коварных нравов и обычаев любви», — думал Швандер, счастливо их преодолевший. С другой стороны, что в ней могло приглянуться юноше, кроме будущего наследства?.. «В общем, все это ненадолго, может срок уже настал!» — думал мудрец, которому не суждено было больше встать.

Со времени ограбления и связанной с ним измены любовника Швандер знал, как неотступно угрожал Адели преступный мир — доподлинный и тот, что жил в ее стареющем сердце. Когда же она после тяжелой внутренней борьбы все-таки приняла обратно Курта, Швандер готов был держать пари, что она погибнет. Впрочем, он ее не жалел: каждый из нас должен накопить жизненный опыт; и сам Швандер проходил сейчас через единственный решающий опыт — через смерть. Некоторую жалость он еще чувствовал к Курту, к мальчишке, хотя бы уже потому, что он так молод. Швандер видел, как стареющая женщина тянет Курта за собой по наклонной плоскости. Дальше Курту предстояло скатываться все быстрее, и это могло даже кончиться… чем? Умирающий это знал, он научился предчувствовать. Когда они в соседней комнате припадали друг к другу, он мог бы им описать, какие движения они должны будут делать некогда, в свой последний час — совсем иные, о, совсем иные!

Заглядывать в будущее — это могло бы стать сладкой местью для того, кому другой уже не оставалось; но Швандер не насладится ею. «Меня больше не будет!» Эта мысль снова и снова овладевала им.

Небольшая радость выпала ему еще, когда уголовный комиссар Кирш проник в запертую для других посетителей квартиру. Должно быть, Кирш находил подозрительным тихое угасание мужа и что-то замышлял против жены и ее любовника. Больной сумел посредством разных ухищрений усилить его подозрительность. В сущности он не придавал этому большого значения. Прощальная шутка — и только.

Когда Швандер умер, в руках Адели было все, чего она хотела; кроме юноши, она держала под личным своим надзором еще и его подружку.

Кончив петь и приняв свои лавры, она спускалась с эстрады и становилась гостьей у себя самой: можно было пригласить кого-нибудь из почитателей. Она выбирала двух каких-нибудь завсегдатаев перед стойкой Марии и бралась обслуживать их, усердно с ними распивая и в то же время ведя запись. За коктейлем следовало шампанское, и после нескольких бутылок Адель позволяла охмелевшему гостю записать ей свой номер телефона. Она давала половинчатые обещания, не принимая их всерьез, — как, впрочем, и гость. Адель, когда кругом пьянели, становилась желанной, и в этом уже заключалось удовлетворение. Она была душой бара, воплощением своего «Гарема». В ее сложении заметны были недостатки: бедра за последнее время раздались, а живот даже пугал ее.

Но она носила рыжие букли, расточала томные и сладостные взгляды, между синевато-белых мясистых щек играл ноздрями горбатый нос, нарумяненный рот казался еще краснее над тусклым двойным подбородком, и даже складки на лбу действовали возбуждающе, когда двигались. Адель была загадкой. Посетитель, потративший на нее свои деньги, напрасно спрашивал себя потом: зачем? В конце концов он видел мысленным взором только блеск ее драгоценностей и говорил самому себе, что и другие поступают так же.

Адель обычно торжествовала над Марией, которая стояла рядом, свежая и молодая. Обе просили наперебой: «Купите мне шоколадку! Купите мне мартышку!» Однажды ночью Мария получила в подарок тряпичную обезьянку, но Адель все-таки вырвала игрушку из ее рук.

Шел уже май, шестая неделя с поступления Марии в буфетчицы, — и вот ночь с обезьянкой знаменательно перешла в утро.

Присвоив себе обезьянку, Адель объяснила господину:

— Я бездетна, а у Марии есть ребенок!

Так обнаружилось, что ей это известно.

В этот поздний час у других буфетчиц уже не оставалось больше клиентов, и они подсчитывали выручку; балерины, кельнеры и оркестранты удалились. Запоздалый господин вдруг позабыл ссору из-за оплаченной им обезьянки. Все окружающее отпало от него, он сорвался с табурета и исчез.

Альфред, привратник, запер за ним дверь и сам вышел из ресторана двором. Ворота со двора на улицу по большей части всю ночь оставались открыты специально ради бара.

А в ресторане девицы отчитывались перед хозяйкой. У Геди и Стеллы было все в порядке, только Лотта, несмотря на свои большие влажные глаза, выручила слишком мало, но та попросту свалила вину на Нину:

— Она завлекает разговорами всех кавалеров. Ничего не поделаешь, госпожа Фукс, я от вас ухожу.

Все собрались вокруг Адели в пышных вечерних нарядах, свеженапудренные, усталости как не бывало. Наоборот, после напряженных стараний поднять настроение посетителей наступила, наконец, передышка. Можно было, сохраняя свое лицо таким, как оно есть, поговорить о делах.

Нина оправдывалась в своем поведении.

— Я не так молода и не так хороша, как Лотта. Если без разговоров, мне конец.

— Так как вы сами в этом сознаетесь, фрау Нина, то мне не нужно ничего добавлять. — Лотта залпом выпила стакан содовой без виски. — У вас взрослый сын. Мне вы тоже годитесь в мамаши. Вот и все.

Она накинула на плечи шубу. Нина помогла ей надеть ее в рукава.

— Ночью свежо, а вы слишком хрупкая, Лотта. Он вас по крайней мере ждет? — Она имела в виду молодого почитателя, влюбившегося в Лотту в одну из предыдущих ночей.

— Как он может? — ответила девушка. — Ему час ходьбы на службу, в семь он должен вставать, сейчас четыре. А днем