был друг Марии. Нина, между прочим, знала пароходную компанию, на которую работал Минго, припомнила даже капитана маленькой шхуны. Мария назвала день отплытия, и Нина время от времени обозначала для нее булавкой гавань: там сейчас Минго.

Она описывала улицы портов и ресторанов, куда непременно должен был направиться Минго, едва сойдя на берег. На чужеземный лад, тот самый, который так сильно действовал на посетителей, заставляя их щедрее раскошеливаться, произносила Нина имена мужчин и женщин, с которыми Минго непременно должен был встретиться. Нет еще ни одного посетителя, но музыка уже играет, зазывая. Мария замечталась; танец стучит молоточками у нее в голове, и даже в минуту пробуждения она еще не может сказать с уверенностью, что она слышала — далекий ли шум заморского ресторана, куда входил Минго, или только джаз-банд в «Гареме» на Уландштрассе, в двух минутах ходьбы от Курфюрстендамма.

Потом швейцар откроет с улицы дверь первым нерешительным посетителям. Оркестр заиграет громче, чтоб они не повернули назад. Одна из девушек звонко подхватит два-три такта, и каждая состроит то лицо, которое считает наиболее действенным: Геди — отсутствующее, Стелла — загоревшееся. У первых посетителей слишком большой выбор. В особенности бургомистры из маленьких городков; те, не усаживаясь, похаживают сперва вдоль всего буфета. Призывы буфетчиц и красноречивое их молчание они принимают как давно подобающую им дань, тогда как внутренне они, быть может, трепещут за прихваченные с собою деньги из городской кассы. Когда они осмотрят все вплоть до не занятых еще столиков на заднем плане «Гарема», для девиц настает минута решительного боя за бургомистра. Каждая старается изо всех сил, чтоб ее заметили, и если посетитель станет колебаться, он прочтет в ее беспощадной гримасе, что рядом, у ее товарки, его не ждет ничего, кроме горького разочарования, и что он глупец.

К одиннадцати столики в ресторане будут заняты, площадка для танцев наполнится действительно дружными парами, тогда как до сих пор ее оживляли только наемные танцоры, и в слабо освещенных уголках между картонными переборками заскользят кельнеры. Наступает час, когда земные недостатки заведения исчезают. Никто не видит больше пыли на гирляндах из бумажных цветов. Экзотические пейзажи, насаженные, точно кляксы, по стенкам, становятся райскими, а из далеких зеркал за буфетом сияют лучезарные солнца. Иллюзия, опьянение и убеждение, будто счастье и впрямь достижимо, побуждают самых несдержанных поднимать крик и шум; тотчас подходит рыжий швейцар-великан; он выражается мягко, но решительно. Если ничто не подействует, он напомнит, что на той же улице, прямо против входа, помещается полицейский участок.

После этого он может спокойно отойти, и выходят на сцену с одной стороны камерный балет, с другой — владелица «Гарема» Адель Фукс собственной персоной. Ангажированные танцовщицы на глазах восприимчивых зрителей слетают, неземные, по воздушной лестнице. В действительности дирекция сумела приспособить для этой цели лестницу ступенек в пятнадцать. Она, правда, ведет непосредственно к уборным, но к ним примыкает узенькая комнатка, где переодеваются балерины. Превратившись из бедных девушек в ослепительных фей, длинноногие переступают со ступеньки на ступеньку; те, что пониже, скачут перед ними, у каждой за гофрированной прической колышется огромный пук перьев, а руки и ноги, которые они преподносят как тонко отделанную драгоценность, блестят в свете прожекторов, точно эта кожа только что от ювелира — или, скажем, из ломбарда.

Объявляет о них дама, которая обыкновенно держит у рта рупор и подпевает под музыку шансонетки. Она одета в черное и говорит с венским акцентом. Вставляя свои замечания, она выполняет «юмористический дивертисмент», возвещенный афишей на улице. Кроме того, любопытство прохожих разжигают огромные плакаты о ста премированных красавицах. В действительности танцует их только девять. Премированы ли и красивы ли они — можно спорить, но работают девушки на совесть, потому что они за это как-никак получают ужин и две марки. Господину у эстрады, который долго смотрел в глаза самой долговязой девице, Нейман, танцовщица неожиданно улыбнется как будто из своего действительного мира, — ничего от ослепительной феи, простая, серьезная, хорошая улыбка.

Только после балета показывается публично Адель Фукс. Она — коронный номер программы, и дается он только по неутомимым настояниям нескольких завсегдатаев. Уже двенадцать часов, Адель много выпила и сейчас способна побеждать. Возносимая аплодисментами, она всплывает на эстраду и садится за рояль. Дирижер делает знак оркестру играть приглушенно. Адель поет, сама себе аккомпанируя. У задних столиков ее еле слышно. Но певица впечатляет самим своим видом. Голос разбитый, она много лет надрывала его в кафешантанах прежних времен, — сохранилась только мимика. С ее помощью певица создает иллюзию торжествующей дивы, она — властительница жизни в том плане, как подает ее джаз, и мало-помалу Адель увлекает и тех, кто видит в ней только стареющую женщину.

Посетители верят в ее успех, потому что она хорошо его разыгрывает, но кроме того, они благоволят к владелице нескольких процветающих заведений. Адели Фукс принадлежит еще один бар в Луна-парке и один в провинции, — и все это она основала сама совместно с ныне покойным Отто Швандером, который любил наряду с ней и других женщин; но Адель была незаменима в деловом отношении, а значит и во всяком другом. Она даже питала к нему искреннее чувство и, возможно, хотела бы остаться ему верной до конца жизни, так как влечения сердца, как и все другие, нужно в конечном счете упрощать. Но, к сожалению, сам Швандер не хотел угомониться. Он, казалось, не мог расстаться со своей бурной молодостью. Поговаривали даже, что он сидел однажды в тюрьме за сводничество.

Он никогда не был на Адели женат. В то время как она из-за этого должна была с годами становиться все более бдительной, ее ненадежный сожитель щедро расточал свои чувства, и, наконец, она устала даже ревновать. Не без удовлетворения замечала Адель, что Отто стал быстрее поддаваться алкоголю, чем она. Он еще мотался между своими барами, когда она внутренне подготовилась вести берлинское предприятие десять лет после его смерти. Два других она решила закрыть, потому что не могла одна за всем присматривать, а преемник Отто, решила она, будет стоять в стороне от дела. После нескольких попыток сойтись с другими молодыми людьми Адель остановила выбор на Курте.

Швандер смотрел сквозь пальцы на их связь. Бодрясь перед своим персоналом, он сам, однако, больше думал о смерти, чем о ночной жизни. У него под конец появился углубленный взгляд — странно углубленный на лице ресторатора; но его сожительница об этом не задумывалась. Когда, воротившись из последней своей поездки, он слег, ему